– Спасибо, батюшка, – сказал он; не Мишаня, не Шатун, по старой памяти, нет – батюшка…
– Благослови тебя господь, – кивнул ему отец Василий. – Три дня держи пост, а потом ко мне на причастие.
* * *
Он закончил крестить народ на огромном душевном подъеме. Не гордясь и не строя из себя супермена, он тем не менее знал, что более не уступит этим мерзавцам ни одной православной души – что-то сдвинулось там, на небесах, и с этого момента чаша весов наклонилась в его сторону.
Сразу после крещения священник дал Алексию необходимые указания, помолился у иконы Христа Спасителя и пешком отправился к причалу, а оттуда на остров Песчаный. Он хотел встретиться с костолицым глаза в глаза. И он хотел остановить это безумие.
Отец Василий бодрым шагом за каких-нибудь пятнадцать минут добрался до пристани и ступил на лед. Крещенскую прорубь уже окружили мальчишки с удочками, видно, рыба, почуяв кислород, устремилась сюда со всей округи. Священник улыбнулся и зашагал в сторону Песчаного. Он не знал, что конкретно скажет или предпримет, но твердо верил: в нужный момент господь вразумит.
Мороз крепчал с каждой минутой. Так что, когда, обогнув казавшуюся такой далекой промоину, он вышел на берег, по бокам от белого зимнего солнца стояли два радужных пятна – явление для этих мест нечастое. Отец Василий перекрестился, сотворил молитву, снова перекрестился и решительно направился к Дому рыбака.
* * *
На этот раз у дверей никакой охраны не было. Да и внутри оказалось на удивление тихо. Священник сделал несколько шагов по чистой ковровой дорожке, остановился и прислушался: было совершенно тихо, и лишь где-то вдалеке раздавалось монотонное бормотание – ничего похожего на тот беспредел, что он застал в прошлый раз. Отец Василий еще раз перекрестился и вышел в зал.
Кресла в партере были сняты со своих мест и сдвинуты к стенам, а на освободившемся пространстве сидели в мешковатых белых хламидах, по-восточному поджав ноги под себя, человек сорок-пятьдесят. И все они смотрели на сцену, туда, где стоял с распростертыми в стороны руками сам костолицый.
«Кажется, его зовут Борис…» – подумал священник.
Костолицый словно и не видел священника. Похоже было, что он вообще не видел никого – так тихо и сосредоточенно стоял он, возвышаясь над своими учениками. Бормотанье усилилось, и отец Василий прислушался.
– Вот тебе моя кровь, любимый господь… – услышал он. – Прими ее в знак нашего воссоединения, и да не будем в разлуке ни года, ни часа, ни минуты, ни мгновенья…
«Что это?» – оторопел священник.
– Чашу… – громко распорядился костолицый, и на сцену, пригибаясь к полу, словно боясь удара сверху, выбежал человечек с большой, кажется деревянной, чашей.
Костолицый взял у человечка нож и, закатав рукав, сделал на руке длинный, отчетливо заметный даже отсюда, из конца зала, надрез. Он дождался, когда кровь добежит до пальцев, смахивая капли в чашу, встряхнул рукой, опустил рукав и величаво кивнул. Человечек подхватился и, пригибаясь, соскользнул со сцены и пошел меж рядов сидящих людей.
Отец Василий смотрел как завороженный. Каждый из сидевших брал из рук человечка нож, каждый закатывал рукав и каждый делал себе надрез, в точности повторяя все, что проделал костолицый.
«Причастие кровью!» – охнул священник и почувствовал, что взмок, – именно об этом обряде ему рассказывал отец Михаил.
– Стойте! – прерывающимся от волнения голосом крикнул он. – Что вы делаете?! Опомнитесь!
Священник побежал вперед, встал у рампы и начал судорожно оглядывать устькудеярцев. Они тоже удивленно смотрели на него, но обряд не приостановился ни на секунду: все так же низко пригибаясь, маленький человечек перешел к следующему адепту, и тот принял из его рук блестящий нож, торжественно закатал рукав и сделал себе надрез.
– Не делайте этого! – попросил священник. – Разве вы не видите, что не господен это промысел! Сам нечистый ведет вашей рукой!
Люди даже не пошевелились. Они все видели и слышали, но ни один не откликнулся на страстный призыв православного священника; никто даже не возразил – так, словно его и не было перед ними.
– Прекратите! – заорал священник. – Хватит! – Он метнулся к человечку, чтобы выбить чашу из его рук, и в этот миг костолицый заговорил.
– Взять его! – только и сказал он.
Люди кинулись к нему с такой готовностью, словно отрабатывали эту команду месяцами. Отец Василий отшвырнул одного, второго… вырвался и запрыгнул на сцену, отбил еще одну атаку, еще… но они шли и шли.
– Что вы делаете? Опомнитесь! – кричал он. – Побойтесь бога! – И как последний жест отчаяния: – Вы же все меня знаете!
Но все было бесполезно. Они слышали каждое его слово и тем не менее слепо исполняли приказание своего «апостола». Отец Василий не мог их даже ударить, потому что это был бы для него несомненный проигрыш – сразу и навсегда. И наступил момент, когда на него навалилось одновременно десять или двенадцать человек и он просто не смог устоять на ногах.
– Эй, ты! – заорал отец Василий во всю мощь своих легких. – Как тебя… Борис! Что ты прячешься за невинных?! Иди ко мне, и решим все как мужики! Не прячься!
Но никто на его призыв не откликнулся, и, лишь когда на руках и ногах священника повисло человек по пять и он был совершенно обездвижен, костолицый подошел.
– Вот и все, – навис он над поверженным на дощатый пол противником и, повернувшись к своим адептам, размеренно и громко произнес: – Никто, кроме причастных, не может здесь находиться… Причастите его.
К отцу Василию подошли и закатали левый рукав. Маленький человечек поднес нож, и священник увидел, что он кривой, определенно старинный, с желтой костяной ручкой, инкрустированной плохо ограненными, почти непрозрачными камнями. «Господи, спаси и сохрани!» – взмолился он. Но все было напрасно. Человечек сделал священнику длинный надрез и аккуратно сцедил в чашу немного крови.
– Язычники! – хрипел священник. – Прислужники сатаны!
* * *
Он лежал так бесконечно долго, минут пятнадцать, выворачивая голову и пытаясь понять, что его ждет дальше, пока чаша не прошла по кругу.
– А теперь, братья и сестры мои, – провозгласил костолицый, – испейте из освященной мною, апостолом господним, чаши…
И «братья и сестры» послушно принимали чашу со смешанной пополам с вином кровью и торжественно прикладывали ее к губам – так, словно она и впрямь была освящена апостолом.
– Богохульник! – выдавил священник. – Помни, что сказал Христос! Горе тому, кто соблазнит малых сих, ибо лучше ему тогда не родиться на свет!
– Причастите и нашего нового брата, – без тени усмешки произнес костолицый, и к губам священника поднесли чашу.
Отец Василий отвернулся.
– Пей! – подошел к нему вплотную костолицый.