Интеллигенция! Не верьте мрачным эпопеям старых писателей. Тюрьмы – нет.
Ее нет, она – сказка для дураков. Страшная легенда, которой пугают друг друга инфантильные болваны...
Банщик несколько раз ударил снаружи в дверь душевой комнаты.
– Выходим!
Я устремился к выходу, но обширная спина строительного магната перегородила дорогу. Там, где я делал два шага, Толстяку достаточно было лишь слегка переместить корпус. Пришлось притормозить. Так и вышли в коридор: сначала татуированный старик, затем магнат, а я – после всех.
Почему, подумал я, общество уважает толстых мужчин? И даже побаивается? Почему широкоплечие, плотные самцы с крепкими шеями, массивными задами и животами воспринимаются как успешные люди – им можно доверять, с ними стоит сотрудничать (конечно, при условии, что они хорошо одеты и держат себя солидно). И наоборот, худые и подвижные особи, вроде меня, вызывают часто подсознательные подозрения, даже если умеют облачиться в дорогой пиджак. «Много нервничает? Психует? Мало ест? – размышляет общество. – Стало быть, нестабилен, неуверен в себе, подвержен сомнениям и паникам. Такой, возможно, интересен, но явно ненадежен...»
Вдруг я позавидовал Толстяку. Его габариты, свисающие складки, исполинские цилиндры бедер, его походка, при которой одна нога прочно переставлялась вослед другой, попирая землю мощно и тяжело, его экономные, медленные, почти вальяжные жесты, – все заставляло любого наблюдателя доверять такому человеку, считать, что его дела и действия столь же крепки и основательны, как его тело, и так же окружены со всех сторон надежным слоем защитного жира.
Величина, размеры, занимаемый объем – люди всегда будут верить в это, они отворачиваются от костлявых, порывистых, тощих, они симпатизируют обладателям массивных, толстозадых тел, грубым низким голосам. Где сейчас поджарые суровые спартанцы, что побивали камнями своих толстяков? Их нет. Смыло беспощадными волнами Истории. А свисающий жир в фаворе. Большие люди – большие дела.
Правда, в определенных местах, в частности, в тюремной бане, в тесной – четыре квадратных метра на троих – переодевальне, можно наблюдать довольно редкую картину: огромный животастый самец жмется в углу каморки, сдвинув ноги вместе и сунув ладони меж коленей, и смирно ожидает, пока второй, маленький, покрытый надписями и рисунками, не закончит одеваться.
Что же говорить обо мне? Я не имел на коже знаков, а под кожей – жирового слоя. В нашей банной иерархии мне досталось последнее место. Сухой, маленький Фрол занял половину скамьи, прочий объем заполнили телеса Толстяка, я же довольствовался узкой полосой пространства возле кафельной стены. Впрочем, я был младше – считай, пацан по сравнению с ними обоими, – и этой простой сентенцией успокоил и себя, и свои нервы.
Я терпеливо подождал, пока оба – жирный и разрисованный – оботрут с раскрасневшихся тел влагу, натянут на чресла трусы, отдышатся и сядут на деревянный помост, и только потом торопливо вытерся сам, а тут уже загремел засов, и стальная, крашеная белым дверь открылась.
– Готовы? На выходе – краткая, но содержательная дискуссия с банщиком, весьма пожилым прапорщиком по прозвищу «Ильич». Фрол утверждал, что этот служивый работал в Лефортовской тюрьме со времен Лаврентия Берии. Всякий раз, когда я глядел в твердые рыбьи глаза «Ильича», я готов был поверить в эту легенду. Зрачки казематного служителя не выражали ничего, кроме оловянной настороженности.
Взамен старого постельного белья легендарный банщик выдает новое, чистое. Всякий постоялец каземата в этот важный момент обязан мгновенно изучить все, что получено, и попросить – улыбаясь, балагуря, издавая прочие заискивающие звуки,– простыни пошире. Ведь размеры кусков ткани неодинаковы. Недоглядишь – тебе достанутся узкие. Ими нельзя обтянуть свой матрас как следует, и ближайшим же утром ты обнаружишь, что куцая простынка свернулась в жгут (ведь ночью ты ворочался, тебе снились плохие сны, липкие, беспокойные – тюремные),– и окажется, что спал ты не на чистой простыне, а на голом, грязном, колючем (собственность тюрьмы) матрасе, впитавшем пот тел многих сотен арестантов.
2
– С легким паром!
Едва войдя в камеру, Фрол устремился к кипятильнику и коробке с чаем.
– А ты, Андрюха, скажу тебе, молодец! Ага. Наконец-то ты завязал со своими забегами и прыжками. Внял голосу разума, в натуре...
Я ничего не ответил. Зачем разубеждать человека? Тренировки я прекратил временно. Всякий спортсмен знает, что после пяти или шести недель ежедневной работы надо делать перерывы. Дней на десять. Чтобы предоставить организму отдых. Иначе – настанет переутомление и пропадет вся польза. Вместо того чтобы пускаться в объяснения, я просто промолчал.
С каждым днем я молчал все больше и больше. Иногда по целым дням не произносил и слова. Или читал, или сидел на своей кровати, глядя в стену и наслаждаясь тем, что в голове нет ни мыслей, ни идей. Предавался, по выражению Алексея Толстого, полезной скуке. Теперь мой мозг начинал производить умозаключения только в нужные моменты – тогда, когда это мне необходимо. В остальное время – он отдыхал и бездействовал.
Исчезли бесполезные переживания, страхи, болезненные всплески фантазии. Я наслаждался самоконтролем, как цирковой дрессировщик наслаждается тем, что его медведь наконец поехал на велосипеде. Мучительные вопросы – что со мной будет, где мои деньги, почему компаньон и босс не выходит на связь – теперь я отодвигал от себя несложным усилием сознания.
Я молчал, и на допросах тоже. Последняя беседа была по счету двадцать четвертой. Двадцать четыре протокола подшил Хватов в ДЕЛО. Везде зафиксирован мой отказ от дачи показаний.
Даже оставаясь наедине с адвокатом, я в основном только слушал его ободряющие речи. А сам – молчал. Рыжий лоер глядел на меня с тревогой, но не задавал вопросов.
Теперь я рассекал воздух лефортовского каземата суровым суперменом, этаким ницшеанским чуваком, – все ему нипочем, не чувствует он ни голода, ни бытовых неудобств, ни душевной боли, и беспокоит его только незамутненность собственного разума.
Трезвый, как тысяча убежденных трезвенников, я просыпался в шесть часов, проводил положенное время в упражнениях и без особенных усилий удерживал состояние чистого сознания до самого вечера.
Кривые сокамерники, толстый и тонкий, вписывались сюда исключительно в качестве карикатур. Два несчастливца, ежедневно погубляющие себя незначительными страстишками. Жалкие разгадыватели кроссвордов. Растратчики быстротекущих жизней. Глупые транжиры бесценного времени. Вот один из них кипятит воду и кидает в нее листья растения, дабы извлечь ядовитый сок, употребить его и опуститься в состояние искусственного возбуждения...
Чай иссяк. В последней продуктовой передаче Толстяку зашло всего пятьсот граммов. Фрол отчаянно экономил. Уменьшил дозу и реже употреблял.
– Cейчас бы планчика курнуть,– вздохнул он, отмеривая скупую дозу заварки.
– Точно,– откликнулся Толстяк. – И хорошим винцом запить.