Ее спутник жизни за какие-то пять лет превратился из холеного финансиста – собирателя антиквариата и знатока льняных тканей – в немногословного безработного пьяницу, который вел себя так, словно непрерывно сам себя пережевывал и выплевывал. Весь мятущийся и байронический, он гордо ждал предложений по работе. Может быть, звонков из Кремля. Но из Кремля ни хуя не звонили, анаша кончалась, коньяк был дорог, а водку он аристократично презирал. Нервишки его шалили, он много спал, но почти ничего не ел. Варил себе овсяную кашу на молоке, поздним вечером, когда семья уже смотрела третий сон, чтобы самые близкие люди не видели его позора, – и питался. А потом и сам падал на свой тоскливый диванчик в дальней комнате. От такой еды за три месяца выросло у него отвратительное вялое брюшко иждивенца, маленькое, но особенно заметное по контрасту с худыми руками и шеей; бойтесь плохой физической формы, господа, если хотите, чтобы ваши жены вас уважали.
Я ничего не мог ей дать, я свалил. Слава богу, было что кинуть на стол – ключи от машины. Когда уходишь от женщины, надо ведь кинуть на стол какие-нибудь ключи, от машины, от квартиры, от особняка в Антибе или от ржавого железного гаража в бидонвиле близ Медведково.
Была полночь, апрель. Фиолетовый воздух, быстрые низкие облака. Шел пешком. В моей жизни многое произошло в марте и апреле. Миронов, старый пьяница и язвенник, утверждал, что это нормально. Люди с поврежденной психикой склонны к решительным поступкам именно в межсезонье.
Мокрый мусор поверх тощих черных сугробов. Собачье дерьмо. Я не говорил, что Москва – город собачьего дерьма? Бывшая столица полумира теперь загажена болонками мещан. Почему я до сих пор люблю это место? Не знаю. Не умею иначе.
Купил флягу пойла, прогулялся. На перекрестке меня, одинокого и подозрительного, остановил патруль. Изящный милиционерчик попросил паспорт. Я предложил ему хлебнуть, он отказался.
– Старшина, – спросил я, – мы где-то виделись?
– Вряд ли.
– Ты случаем в Чечне не поучаствовал? 2
– Нет, – ответил патрульный, дернув плечами в смысле «еще чего не хватало». – А ты что, поучаствовал?
– Можно и так сказать.
– Иди домой. А то привлеку за распитие.
– Ладно, – сказал я и пошел.
Добрел до набережной. В получасе ходьбы от моего дома течет река, здесь же – пологий горб марьинской эстакады, ночью украшенный гирляндой огней. Немного банально, как в американской мелодраме, – меланхолия на фоне Бруклинского моста или как там его – но ничего не поделаешь: и мост был, и меланхолия.
Поднял воротник, устроился на холодном камне.
Мегаломану нелегко в семейной жизни. Мегаломану вообще нелегко. В тоталитарных обществах мегаломания поощряется, из каждого мальчика растят великого героя, из каждой девочки – верную подругу великого героя. Но в демократиях, где каждый живет для себя и частная жизнь объявлена приоритетом, мегаломаны не находят выхода своей энергии, страдают и превращаются в психопатов и бомбистов. Допустим, я – типичный тоталитарный мегаломан, вынужденный приспосабливаться к демократической скуке.
В юности мегаломан не имеет проблем. Он ведет себя так, словно весь мир – его вотчина. Молодые мегаломаны – очень страстные мужчины, и женщины дают им с удовольствием. После соития, в минуту интимной откровенности, мегаломан делится с женщиной своими планами, и женщина опять дает ему, теперь уже из уважения к его решительности и фантазии. Далее мегаломан женится, выбирая себе либо самую яркую женщину, либо покорную и тихую скромницу. Середины не бывает. И яркие, и покорные вприпрыжку бегут замуж за мегаломана – еще бы, ведь он обещает им весь мир! Он обещает с чистой душой, он с детства полагает вселенную личной собственностью и ждет только одного – момента, когда можно будет оформить права владения.
Мегаломан сразу, в первые же месяцы совместной жизни, резко поднимает самооценку своей подруги, и это лучшее время их семейной истории. Оба убеждены в том, что им предначертано великое. Они становятся снисходительны к людям и меняют круг общения. Оба необычно одеваются и ведут себя экстравагантно. Она его ревнует, а он не способен ревновать: зачем, если он и есть самый лучший и первый? Менять его – великолепного – на заведомо более вялого и скучного самца? Глупо, дико, так не бывает.
Если жена – скромница, она полностью посвящает себя обслуживанию мужа и делает ошибку: муж понемногу начинает относиться к ней, как к мебели. Скромница переходит в статус бытовой рабыни и звонит маме, когда ее любимого Васю показывают по телевизору. В других случаях она переписывает его рукописи, как Софья Андреевна для Льва Николаевича.
Мегаломан очень быстр и добивается решительного успеха еще до того, как ему исполняется тридцать. Далее следует неизбежная катастрофа: получив мир в собственность, мегаломан не знает, что с ним делать, и сходит с ума: либо сразу, либо постепенно. Все его достоинства оборачиваются недостатками. Целеустремленность – жестокостью, решительность – грубостью. Как эгоцентрик, он во всем винит только себя и мучается, а про жену забывает. Она никак не может облегчить его страдания, ибо его жена – всего лишь его жена, она ни при чем.
Беда в том, что любовь, отношения, чувства не сильно интересуют мегаломана: он слишком занят сложными переговорами со вселенной, которая то ли принадлежит ему, то ли нет. Он уважает, ценит и жалеет жену, а себя презирает; это важный момент, и не всякая подруга способна понять несчастного.
Она часто обвиняет его в черствости, но это ошибка. Мегаломан очень чувствителен, но скрытен, его самообла2 дание велико, он все чувствует, однако не показывает виду.
Потом мегаломан погибает. В тридцать, в сорок или чуть позже. Мир, принадлежащий ему по праву, у него либо крадут, либо силой отбирают более продвинутые мегаломаны – в других случаях он сам отдает его. Швыряет в толпу: нате. Он может погибнуть физически либо духовно, переродившись в нечто другое. При этом жена, если она еще есть, вынуждена наблюдать все безобразные стадии превращения блестящего мужчины, поэта и воина, в клиента психиатрической клиники.
Помочь нельзя.
Бывает, мегаломан очень крепок и пытается договориться с собой и мировым порядком. Идет на уступки, маневрирует, держится, использует благоразумие. Чтобы разобраться в себе, он уходит от жены, покупает флягу коньяку со звездами на этикетке, идет ночью на набережную, садится на холодный камень и смотрит, как черная вода играет желтыми пятнами света уличных фонарей.
Он не понимает, в чем его проблема. Ведь у него никогда не было проблем. Он прокусывает себе руку – складку кожи повыше большого пальца, – но почти не чувствует боли. Слизывает кровь. На вкус она как настоящая, а цвета в темноте не видно. Он хочет прокусить глубже и сильнее, но понимает, что это глупо. Нужен инструмент, лезвие, нужен яркий свет и уединение, тогда можно спокойно разрезать себя и посмотреть, что не так.
Миронов оторвал взгляд от разложенных бумаг.