– А зачем ты тогда Хобота…
Глеб ухмыльнулся.
– Хоботу я скажу, что заказ отменили. И Тане тоже так скажу. Она уснет, а я пойду тихо. А Хобота я отправил не для того, чтоб он поставку собирал.
– А для чего?
– Надоел.
Глеб встал, размял плечи, сделал несколько танцевальных движений. Танцевать он не умел.
Денис тоже не умел.
– Хобот – надежный пацан, – сказал Глеб. – Даже надежнее тебя. Помнишь старую поговорку насчет того, с кем в разведку идти? Вот бывает – смотришь на человека и понимаешь, что ходил бы с ним в разведку хоть каждый день. А сядешь за стол, выпьешь, – а вам говорить не о чем…
Таня расстегнула пуговицу на рукаве Дениса; он посмотрел осуждающе – она показала ему язык.
– А зачем ты тогда мне рассказал? Про Постника?
– Чтоб ты знал.
– Но он просил…
– Мало ли чего он просил, – сказал Глеб. – У него своя жизнь, у меня – своя.
Когда он пришел, мать смотрела телевизор. Это Вовочка приохотил ее к телевизору, с осуждением подумал Денис. Она вообще сильно опростилась в последнее время. Даже в баню стала ходить. Но с Вовочкой, наверное, ей все-таки лучше, чем без Вовочки.
Сам Вовочка, к счастью, отсутствовал. В ночь с воскресенья на понедельник он всегда ночевал у себя, на благопристойном шестом этаже. Чтоб ровно в восемь утра начать выполнять свои странные трудовые обязанности. Денис часто собирался спросить у бойфренда матери, в чем, собственно, заключается работа налогового инспектора в безналоговой зоне, но так ни разу и не спросил.
Мать сидела спиной к двери, в кресле, неподвижно – видимо, только что приняла цереброн. Дениса не заметила. Под цереброном она была сама не своя. Денис вспомнил, как однажды, примерно год назад, проглотил одну таблетку цереброна, из любопытства, и как потом мучился головной болью и тошнотой. Матери ничего не сказал, но стал жалеть и уважать, хотя она была сама виновата. Зачем принимала концентрат мякоти?
Впрочем, тогда, в старые времена, все жрали концентрат мякоти. И родители Дениса. И родители Тани. И родители Хоботова. Глеб Студеникин в одиннадцать лет остался без отца и матери, но точно знает, что они тоже жрали концентрат.
Теперь старшее поколение спасается цереброном. Лучше головные боли, чем расчеловечивание.
Экран переливался красками: общероссийский Нулевой канал вещал в отличном качестве. Давали вечерний блок актуальных интервью: гость студии – некто суровый, в грубо сшитом сюртучке – веско формулировал, делая простые выразительные жесты, а ведущий шоу кивал и поддакивал. Сюртучок гостя, правда, был самую малость слишком грубо сшит, а формулировки самую малость слишком веские, а жесты слишком простые, а визави кивал хоть и с умным видом, но тоже слишком истово.
– Очень просто, – излагал суровый, живописно набычившись. – Как только административная столица переместилась в Новую Москву, туда же переместилась и финансовая столица. Хотя финансистов никто под Купол не звал. Туда вообще никого не звали. Ни промышленников, ни торговцев, ни рестораторов, ни деятелей шоу-бизнеса. Заявлено было кратко и просто: администраторы едут в Азию, в Сибирь, бизнесмены остаются в Европе. Власти – отдельно, бизнес – отдельно, между ними четыре тысячи километров. Прекрасная идея (ведущий мелко тряс напомаженной головой, демонстрируя понимание). Но не вышло. Бизнесмены почему-то устремились вслед за администраторами. Остались деятели культуры, но им деваться было некуда, пришлось ехать вслед за бизнесом, ибо культура у нас привыкла быть либо при бизнесе, либо под бизнесом. Кроме того, трудно называть культурной столицей город, застроенный черными безжизненными башнями, в которых выше двадцатого этажа творится черт знает что…
Денис ухмыльнулся, бесшумно прошел к себе в комнату. Стянул через голову свитер, лег. Отягощавшая задний карман пачка червонцев мешала устроиться удобно – он вытащил, поигрался гибкими пластиковыми денежками, их количество умиротворяло. Бросил на пол.
Почему «черт знает что»? Там жизнь творится. И ниже двадцатого, и выше двадцатого. Люди добывают пищу, размножаются, спят и бодрствуют. Ссорятся и мирятся. Спасают друг друга или умерщвляют. При чем тут черт? Все они поминают черта, как только речь заходит про этажи выше двадцатого. Мы живем на третьем, и с нами бог, а все, что выше, – от лукавого.
Все телевизионные умники одинаковы. Профессионально передернуть – вот их задача.
Мама вошла почти бесшумно.
– Тебя весь день не было, – сказала она. – Ты ел?
Десны прилипли к внутренним поверхностям щек. Денис с трудом раскрыл рот. Щелкнув языком, отодрал сухой язык от неба; вспомнил Модеста: перед тем, как что-то сказать, зеленый человек издавал точно такой же звук.
– Да, ел. Два раза.
Мать увидела деньги и изменилась в лице:
– Это что?
Денис закинул руки за голову:
– Это деньги, мама. Это деньги.
Мама кивнула. Смотрела без тревоги или осуждения, но так внимательно, что сама эта внимательность содержала бесконечное количество тревоги и осуждения.
– Не смотри так, – попросил Денис. – Пожалуйста, не смотри так. Это всего лишь деньги.
– Я вижу не деньги, – сказала мама. – Я вижу кучу денег.
– У нас не было денег, а теперь есть.
Мать кивнула, оглянулась, ища стул. Села, не по-женски широко расставив колени.
– Я все ждала, когда это случится, – медленно произнесла она.
Денис улыбнулся:
– Ты ждала, когда я принесу кучу денег?
– Бог с ними, с деньгами. Я ждала, когда ты попробуешь мякоть стебля.
Денис испытал момент паники, сел, решил: лучше будет признаться.
– Мама, я давно попробовал мякоть стебля. Еще год назад.
– И как тебе? – спокойно спросила мама.
Сын подумал, развел руками:
– Трудно сказать.
– Понравилось?
– Не знаю.
– Не спеши, – мягко, едва не ласково сказала мать. – Подумай. Подбери слова. Мне важно знать твой ответ. Только точный. Расскажи подробно, что чувствуешь.
– Мне… – Денис смешался, с досадой понял, что глупо улыбается. – Понимаешь… Такие вещи надо… Ну… типа на свежую голову… А я спать хочу.
– Нет. Ты сейчас расскажи. Напряги ее. Голову. И расскажи. А я послушаю.
– Она… – Денис улыбнулся. – Она не напрягается.
– Вот именно.
Слава богу, подумал Денис, она не спрашивает, где я взял мякоть. И деньги. В последнее время она совсем перестала задавать вопросы.
Хорошо иметь умную мать. Особенно когда тебе двадцать лет.