— Когда успела?
— Хо-хо! Ты не представляешь, что тут творилось, пока ты погоны носил…
Положил трубку, налил себе чаю, задумался. Сначала ощущал робость — вроде ровесница, но уже разведенная, то есть взрослая тетка, как с ней дело иметь? Она знает о мужчинах много больше, чем я — о женщинах. Потом это же самое обстоятельство перестало пугать, а — наоборот — возбудило.
В девять вечера позвонил ей.
— Извини, что поздно.
— Почему «поздно»? Самое время для личной жизни.
«Вот что значит — разведенная, — подумал я. — Сразу ставит все на свои места».
— Я просто хотел узнать ответ на тот вопрос…
— Какой?
— Нравится ли тебе малина.
— Хочешь угостить?
— Хочу.
— Я не против.
— Что еще, кроме малины? Какие пожелания?
Через три минуты, договорившись о встрече, всерьез ошалевший, еще пребывая под портвейном, лег в свою твердую пацанскую постель. Какой ужас, где я ей найду малину в январе? Чертов Микки со своей технологией спутал все карты. Может, она тоже смотрела фильм и помнит ту сцену, где герой, в мягком рассеянном свете открытого холодильника — кстати, битком набитого, — кормил героиню клубникой? Беда, беда!
Рано утром, прихватив всю наличность, рванул, сквозь снега, в единственный в городе коммерческий магазин и там, тотально счастливый, среди шоколадных батончиков и флаконов с коньяком обнаружил фигурную бутыль малинового ликера. Цена — двухнедельный заработок плотника-бетонщика — не смутила. Наоборот, это было на руку, это выводило свидание на более высокий уровень — цены на коммерческий алкоголь всем известны; явиться к даме с экзотическим напитком в кармане — такое Микки одобрил бы сразу.
Квартира показалась мне перегруженной мебелью, но в общем — приятной, не мещанской, и я рискнул себя поздравить. Удивления не испытал — все было понятно уже по красному пальто и сапогам на каблуках. Пока разувался, из комнаты неспешно просочилась вполне элегантная, не склонная к полноте мама; равнодушно кивнула, прикрыла за собой дверь кухни. Эти маневры мы знаем, подумал я, вроде спиной повернулась, а на самом деле внимательно изучила гостя в каком-нибудь зеркале.
Дочь, в обтягивающих джинсах, выглядела очень достойно, такая девушка в соку, блестящие — наверное, только что вымытые — волосы, серьги в маленьких бледных ушках. Богатые, решил про себя гость, протягивая бутыль этикеткой к даме. Носить дома джинсы — неслыханная роскошь. Я свои надеваю только в университет или — как сейчас, для интима.
В комнате дочери нашлось все необходимое: и рюмки, и лимон на блюдечке, извлеченный из небольшого холодильника. Очень богатые, подумал гость. Два холодильника в доме.
Было много розового цвета — ковры, шторы, кресла, — много пластинок, много расставленных тут и там безделушек. В воздухе словно бы что-то реяло и развевалось. Она сидела нога на ногу, босая, я рассматривал ступни, красивые, но неспортивные, малоподвижные. Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.
После трех рюмок ликера ее щеки сделались похожи цветом на самый ликер.
— Андрей, — сказала она, — скажи честно. Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, — ответил я довольно честно.
— Совсем?
— Ну… То есть хочу многое, конечно… Но не в данный момент.
— Понятно. Ты хороший парень.
— С чего ты взяла? Ты меня совсем не знаешь. Я могу быть хорошим. Могу — плохим.
— Мой муж говорил, что я сука и тварь. Налей мне еще.
— Ты, конечно, не тварь, — возразил я. — У тебя хорошая комната. Пластинки. Твари живут как твари, но тут все по-людски… А насчет того, что ты сука — не знаю. Не готов ответить. Лично я не считаю это слово оскорблением.
Она посмотрела сквозь меня, пробормотала:
— Каждый божий день выслушивала. Ты тварь, ты сука, зачем я с тобой связался…
Подняла глаза.
— Может, и ты такой же? Может, вы все такие? Сначала хорошие, а потом — сука, тварь…
— Вижу, тебе было несладко.
— Да! Еще как.
— Но ведь все уже в прошлом.
Зрачки были белые, бессмысленные. Я взглянул на этикетку: производитель гарантировал тридцать градусов крепости.
Встала, грубо отдернула штору; вытянувшись, изогнув стан, открыла форточку. Закурила. Сообщила мрачно:
— Кошку заведу. Уже решила. Маленькую, персидскую. Она не будет называть меня тварью и сволочью. Она будет только мяукать.
— Хорошая идея.
— Ты не куришь?
— Нет.
— Жаль. Я бы свалила на тебя. Мать ругается, когда я курю в комнате.
— Вали смело, — разрешил я, пытаясь развернуть диалог в соответствии с рецептами Микки. — Скажи, Андрей пришел, напоил, сигаретами надымил, наговорил гадостей… Вали все, что пожелаешь.
— Ты тоже будешь называть меня сукой и сволочью?
— Если хочешь — буду.
Она повернулась, слишком резко, слишком нервно; слишком неряшливо тряхнула кистью с зажатой меж пальцев сигаретой.
— Хочу! Давай скажи: ты сволочь, ты сука. Можешь даже ударить. Он тоже меня бил. Днем. Пока мать с отцом были на работе. Бил, потом уходил и шатался где-то до ночи. Потом мать сказала: «Или пиши на него заявление, или убирайтесь оба из моего дома…»
— Извини, что лезу… Но зачем ты вообще с ним связалась?
— Не твое дело! Дай мне рюмку. Только полную. И пепельницу дай. И сам подойди поближе. Вот сюда встань и говори: сука, сволочь, дура, ненавижу… Давай говори.
Пила по-девичьи, тянула меж едва приоткрытых губ, маленькую рюмочку — за три глотка.
— Не сегодня, — возразил я, поднося пепельницу. — В другой раз. Я подготовлюсь, выучу разные злые слова и выражения, приду завтра — и начнем.
— Нет. Сейчас. И рубашку расстегни. До пояса. Мне нравится, когда расстегнуто…
— Может, сама расстегнешь, если нравится?
— Еще чего. Ты вообще, зачем сюда пришел? Думаешь, я сука? Блядища? Вино притащил, расселся тут, как у себя дома…
Это армия виновата, подумал я. Два года ходил строем. В это время они тут женились, разводились, били друг друга и рубашки расстегивали. Я отстал от жизни. Ничего не понимаю в бабах. Десять минут, четыре рюмки — и вот: мной уже управляют. Что делать, брат Микки? Почему ты умеешь, а я — нет?
Шел обратно, усмехался про себя. Ликер оставил привкус карамели и соды. Два раза посмотрел фильм — но так и не понял, какова его профессия. Вроде бы сидел, развалясь, в мощном кресле, нажимал кнопки, смотрел в экраны, но как-то вполглаза.
Кто ты, Микки?