Позвонил жене, сказал, что обошлось.
— Эх вы, — сказала жена. — Яблоко от яблони.
— С парнем все ясно, — сказал я. — Вырастили. Пора второго делать.
— Еще чего, — ответила жена. — Иди домой.
Он посмотрел на меня злыми темными глазами (позже, когда я вырос, они уже не казались злыми) и достал из сумки ярко раскрашенную картонную коробку. Из нее — пластмассовое чудище вроде паука, на крепких лапах, размером с заварочный чайник. В коробке еще погромыхивал ключ.
Старший брат — он сидел на табурете посреди кухни, я стоял напротив, обмирая от нетерпения, — с небрежной торжественностью взвел ключом пружину в брюхе паука и поставил игрушку на пол.
Это был, разумеется, не паук, а космическое транспортное средство, как бы луноход. Возможно, на коробке значилось именно «луноход», но будем точными: настоящий луноход передвигался на восьми колесах и был беспилотным, а в моем, пластмассовом, сидели два космонавта, защищенные прозрачным полусферическим колпаком. Прозрачные колпаки меня возбуждали до крайней степени; деревенский мальчишка, я видел вокруг только прямые, хрупкие стекла — и в отцовском автомобиле, и в окнах дома, и в тракторах, проезжавших мимо окон по пыльной дороге; круглый прозрачный колпак в любом случае манифестировал принадлежность к фантастическому миру далекого будущего, в которое я, семилетний, двигался прямым ходом.
Штука была в том, что бабка, стоявшая в углу кухни, не попадала в мир будущего. И мать с отцом тоже не попадали. И даже старший брат, высокий, с прямыми длинными волосами, не попадал. А мне следовало только подождать, достигнуть взрослого состояния, чтобы гарантированно оказаться среди прозрачных колпаков, планетолетов, скафандров, астероидов и протуберанцев. Я молча носил в себе этот обнадеживающий секрет.
Луноход солидно зажужжал и зашагал по полу, ловко перебирая суставчатыми ногами. Из щелей меж досок масляно отсвечивала жирная грязь, кухня есть кухня, мать и бабка проводили здесь по полдня в день, рубили капусту, разделывали кур, варили варенье, грязь нельзя было победить, но космическая посудина шагала, разумеется, не по деревяшкам, крашенным коричневой краской, а по пыльным тропинкам далеких планет.
От восторга у меня потемнело в глазах, и дальнейших событий я не помню. Скорее всего, схватил подарок и убежал на улицу — посмотреть, как диковинный аппарат будет подминать под себя одуванчики. Судьба игрушки тоже стерлась из памяти. Думаю, в итоге я ее, как выражался отец, «раскурочил», то есть — вскрыл кабину, дабы извлечь фигурки космонавтов и усложнить игру. Допустим, члены экипажа выходят на поверхность и собирают образцы породы, а из ранее незамеченной пещеры выпрыгивает инопланетная тварь, абсолютно неуязвимая для пуль, выпущенных из атомных револьверов…
Может, я получал от своего двоюродного брата и другие подарки — но запомнил только этот. В любом случае, Мишка приезжал в родовую деревню нечасто. Раз в год или даже реже. Нас разделяло сто пятьдесят километров: приличная дистанция для середины семидесятых. На пригородных поездах — почти шесть часов, с двумя пересадками. Машины в их семье тогда не было.
В последующие годы я был увлечен неотвратимым приближением своего ракетно-космического будущего и о брате вспоминал совсем редко, хотя его мать приходилась моему отцу любимой и уважаемой старшей сестрой, родившей, после Мишки, от второго мужа еще двоих детей, в том числе моего одногодка Ивана; две семьи хотя и были разделены полутора сотнями верст, но крепко дружили, вместе отдыхали, исколесили Кавказ, Молдавию и Прибалтику; мы с Иваном виделись три, много четыре раза в год, но души друг в друге не чаяли.
Что касается старшего брата, взявшего фамилию родного отца, — он держался особняком. Не простил матери развода, не принял отчима. В момент, когда ушел отец и мать повторно вышла замуж, ему исполнилось восемь — плохой возраст для семейных драм.
Летом, в школьные каникулы, или на новогодние праздники наступало время семейных визитов. Когда мы — отец, мать, я и сестра — выбирались в подмосковное Домодедово и вспотевший от радости Иван открывал дверь, впуская визитеров в огромную четырехкомнатную квартиру (я был влюблен в нее, мечтал в ней жить; наполненная солнцем, она как бы парила в воздухе, содержала минимум мебели, зато была битком набита книгами, пластинками, коллекциями марок и значков), — Мишка выходил из своей комнаты едва на минуту: коротко, нелюбезно здоровался и опять исчезал. Невероятно красивый, тонкий, темноглазый, длинные прямые волосы, слабая полуулыбка. Мне кивал, иногда жал руку, но ничего не говорил — и я ему тоже.
Он превратился в легенду еще в юношестве. Бабка с дедом любили его и выделяли из всей толпы потомков. Внуков от троих детей родилось шестеро, но Мишка был первым и любимым. В младых летах страстно увлекался садоводством и был прозван Мичуриным. Выращенный им арбуз обсуждался в четырех семьях: маленький, размером с половину футбольного мяча, внутри белый, совершенно непригодный в пищу, — но важен был, разумеется, не сам арбуз, а попытка взрастить его в грубом климате средней полосы. Бабка сдувала с Мишки пылинки, дед — глава клана, директор школы, ветеран двух войн — уважал, давал деньги и все позволял. Уже будучи продвинутым подростком, Мишка приехал к деду и попросил выдать ему старые подшивки журнала «Огонек», единственного в Советском Союзе общедоступного глянцевого издания. Дед выписывал «Огонек» четверть века, стопа журналов хранилась в сарае и высилась до потолка. В каждом номере печатались шикарные цветные фотографии и репродукции классиков мировой живописи: Мишка аккуратно вырезал картинки, отдавая предпочтение мастерам Возрождения, а также Рубенсу и Кустодиеву, увез толстую пачку, и спустя месяц тетка сообщила очередную ошеломляющую новость: Мишка заклеил свою комнату голыми бабами. От пола до потолка.
Теперь, приезжая в Домодедово, я ходил в сумрачную комнату старшего брата, как на экскурсию. Отовсюду на меня смотрели мечтательные глаза обнаженных красавиц. Матово отсвечивали белые бедра, груди, плечи и животы. В одном углу помещался аудиопроигрыватель, стоивший целое состояние, другие углы были заставлены лыжами: разочаровавшись в агрономии, Мишка посвятил все свободное время физической культуре.
Иван трепетал старшего брата — Мишка был старше нас на восемь лет, — но если знал, что хозяин комнаты ушел надолго, звал меня в святая святых, лез под кровать и выкатывал на свет умопомрачительные спортивные снаряды: две длинные стальные рамы на резиновом ходу. «Роллеры, — пояснял Иван. — Он на них летом гоняет. Каждый день до Москвы и обратно».
До Москвы от их дома было пятнадцать километров.
Первый разряд по лыжным гонкам Мишка получил, будучи еще подростком.
Я дотрагивался пальцем до темной твердой резины, толкал — колесо размером с блюдце крутилось, издавая восхитительный гул; безусловно, внутри все было идеально смазано, и загадочная жизнь моего красивого родственника представлялась такой же твердой, красивой и сложной; очень хотелось узнать, что там, внутри? Как трутся друг о друга отлично подогнанные мелкие детали?