Ходят слухи, что не только армия, весь Советский Союз в скором времени распадется на многие десятки удельных княжеств. Отделятся казахи, отделятся литовцы и эстонцы. Отделится Дальний Восток, и Сибирь, и Якутия, и Грузия. Империя умрет, каждая область будет сама по себе.
Сержант Абрамян, армянский интеллигент и чемпион по акробатике, каждый день повторяет, что Армения будет независима. Но сегодня, сейчас, он — воин Советской армии. Идет по проходу меж койками, специально громко, почти демонически грохоча каблуками, и орет, выдувая воздух из широкой груди, чтобы голос был низким, командным:
— Батальон, подъем!!!
Скрип пружин, вздохи, стоны, глухие проклятия и ругань на тридцати языках. Удары многих босых пяток в доски пола. Однако сам я уже стою на крыльце, одетый и умытый.
Я, черт возьми, даже форму не ношу, понятно? Мы — воины Противовоздушной обороны. Мы обслуживаем аэродром. Летчики летают, техники следят за исправностью самолетов. Помимо обычной зеленой формы, каждому технику положена темно-синяя «техничка», рабочая одежда: удобные штаны и куртка, никаких латунных блях и крючков, свободный ворот, легкий брезентовый ремешок, — вот в такой «техничке» я расхаживаю по гарнизону. Приходится, правда, цеплять на голову пилотку, в армии никто не ходит с непокрытой головой.
Я не летчик и не техник, синий прикид мне подарили товарищи, такие же, как я, дембеля, — формально все мы должны до последнего дня подчиняться правилам, чистить сапоги, затягивать кожаный ремень, ходить строем и ровно в девять вечера рассаживаться перед телевизором для коллективного просмотра программы «Время». Но на деле все, от юного первогодка до командира части полковника Кондратова, понимают, что дембель — это не солдат. Ему можно приказать, и он выполнит приказ, но только если сам захочет. Его можно отругать, и он выслушает претензии, но думать будет о своем. О маме, о шашлыках, о пиве, о мотоциклах и девочках.
Дембель — это состояние. Дембель — просветленное существо, немного вялое, тихое, на лице — всегда слабая улыбка. Небрит, но вымыт. Шея чистая. Ногти острижены. Портянок не носит, только благородные гражданские носки. Может даже пахнуть одеколоном.
Далее: дембель практически неуловим. Допустим, в шесть часов десять минут, когда батальон еще фыркает над умывальниками, я уже подтягиваю повыше свои синие «технические» штаны и ухожу по делам.
Чуть прихрамывая, огибаю казарму. Вчера в спортивном зале старший лейтенант Смирнов нокаутировал меня двумя ударами по боковой поверхности бедра. Хорошо, что это не первый такой нокаут, я привык и не закричал; только стиснул зубы и отполз в угол. Сегодня утром болит меньше. Вообще, спортивные травмы никогда не портили моего самочувствия.
Пересекаю главную улицу гарнизона, далее, наслаждаясь октябрьской свежестью, шагаю мимо столовой для летчиков, мимо гостиницы — и вот она, моя вотчина. Солдатский клуб.
Он маленький и старый, в один этаж, но два месяца назад к зданию решено было пристроить еще одно помещение, побольше. В армии стройка — дело быстрое. Никаких проектов: полковник показал пальцем, майор нарисовал на бумажке, лейтенант отдал приказ, рядовой схватил лопату и работает. Материалы изыскиваются на месте. Старое сломали, новое воздвигли — очень просто. В августе толпа солдатиков выкопала котлован, в сентябре сержант Плесак приехал на автокране и положил в ямы железобетонные блоки; вот вам фундамент. Далее от батальона связи откомандировали рядового Рубанова — до службы он целый год работал каменщиком и умеет класть кирпичи.
Песок добыли на стрельбище. Кирпич изыскали, разломав старый свинарник. Да, у нас и свинарники есть. Всё есть. Наш гарнизон — самостоятельный городок в нескольких километрах от провинциального Бежецка, у нас и котельная своя, и электростанция, и свиньи с коровами. В случае войны мы будем сражаться, используя собственные ресурсы. Тем более что битва быстро закончится. По расчетам военных аналитиков, наш аэродром будет уничтожен через двенадцать часов после начала активных боевых действий.
Впрочем, я дембель, мне все равно.
Извлекаю ключ, отпираю подсобку, вытаскиваю немудреный инструментишко. Мешаю раствор, как положено: сначала мелко просеянный песочек, потом цемент, в пропорции три к одному, — кто любит работать руками, тот знает. Хватаю мятые ведра, иду за водой.
Мятые железные ведра — традиционный армейский стиль, классика. За два года службы я не видел ни единого правильного ведра, и у меня давно сформировалось твердое ощущение, что вмятины на боках ведер делаются уже в момент производства. Ибо в Советской армии все должно быть мятое, покрытое царапинами, скрипящее, сбитое ржавыми гвоздями либо стянутое разнокалиберными болтами. Отовсюду должен подтекать керосин, соляр и масло, а сверху пускай свисают и искрят голые, грубо скрученные электрические провода. Иными словами, повсюду необходимо создать иллюзию упадка и бесхозяйственности. Такова главная русская военная хитрость, так мы обманем любого врага. Так были обмануты псы-рыцари, и поляки, и Наполеон, и Гитлер. Снаружи мы мятые и нелепые, внутри же — крепче крепкого.
Возвращаясь назад, встречаю капитана из соседнего — транспортного — батальона. Офицер смотрит на меня, хромающего, с недоумением. Ему непонятно, куда идет в такую рань боец с полными ведрами, а мне вдруг становится весело и хорошо. Капитан зевает и вообще с лица грустный, а я бодр и уже занят делом, и на волне молодого веселья мне приходит простое объяснение феномену мятых ведер. Вмятины делают нерадивые солдаты! В мятое ведро вмещается меньше жидкости! Дембель расслаблен, и в его голову часто приходят простые ответы на сложные вопросы.
Почти хохоча, замешиваю раствор.
Утро унылое, холодное, в корыто с раствором падает кленовый лист, набрякший водой; вокруг меня все сырое; с крыши, с голых веток падают капли. Год назад был такой же октябрь, и я печалился и тосковал по дому, а сейчас только ухмыляюсь. Мне осталось — от силы месяц.
Собственно, никто не заставляет меня работать в такую рань. Но спустя полчаса мимо меня, кладущего кирпичи, идет, грохоча сапогами, весь батальон, и не просто идет, а идет в столовую, на завтрак, восемьдесят с лишним человек, строем по четверо в ряд, с песней, в ногу, впереди — майор Кувалдин, сбоку — сержант Абрамян, — все должны видеть, что я уже работаю. Каждый пусть наблюдает трудовой пот на моем лбу.
Вы еще даже не пожрали — а я уже кладу третий ряд кирпичей.
Я дембель, мне не нужны приказы начальников. Я не беру под козырек, не кричу «есть!» или «так точно!». Я почти гражданский человек, мне сказали: иди и занимайся стройкой, я иду и занимаюсь. Работать начинаю на два часа раньше, чем все остальные, — но зато просыпаюсь, когда хочу и одеваюсь во что хочу.
Спустя время батальон передислоцируется в обратном направлении, от столовой в казарму, уже без песни (с утра сытому солдату не поется), — я же, не глядя на сослуживцев, уверенными постукиваниями рукоятки мастерка осаживаю очередной кирпичик, вспоминая классика: «Ди эрсте колонне марширт… Ди цвайте колонне марширт…»