Генрих при упоминании Регенсдорфа вздрогнул. Он очень боялся, что с родителями произошло несчастье, но утешался мыслью о том, что отец — полицейский и узнал о надвигающейся катастрофе одним из первых, поэтому успел позаботиться о безопасности матери. Думать о том, что Регенсдорф затоплен, что все люди и древнерожденные погибли, было невыносимо страшно.
«Ну нет, этого произойти не может! — уверял себя Генрих. — Если успели спастись жители неизвестного поселка, где мы увидели вынесенный на берег корабль, то уж наверняка получили помощь и жители других городов. Для подобных экстремальных ситуаций существуют полиция, армия... Потерпевших могли переправить в горы. А уж горные вершины вода не затопит... По крайней мере, для этого потребуется время. Люди наверняка успеют построить плоты».
— Но вот что странно, — продолжал рассуждать Ильвис. — Сколько мы плывем, но я ни разу не видел утопленника. А ведь если затопило города и поселки, то вся река должна быть завалена человеческими телами.
Наблюдение гнома оказалось спасительной соломинкой для Генриха. Он посмотрел на воду, убедился, что погибших людей нет, и немного успокоился. Течение несло лишь мертвую рыбу. Много мертвой рыбы.
Дождь почти прекратился, лишь иногда смачно падали крупные редкие капли. Туман низко осел, стало видно небо — необыкновенно черное, мрачное. От двуполовинчатого солнца и застрявшей между востоком и западом луны не осталось и следа.
Блеснула молния, с шипением ударила в метре от лодки. Грома не последовало, но поверхность реки вдруг покрылась рябью. Лодка мелко завибрировала, как охваченный лихорадкой человек.
— Это еще что за новый сюрприз? — глядя на воду, громко произнес Олаф.
— Река дрожит, — объяснил Питер.
— Это я и сам вижу. Почему она дрожит — вот в чем вопрос. Снова землетрясение?
Первая молния послужила сигналом небесным стрелкам. Сотни грозовых лучников разом спустили тетины — небо взрезалось десятками, сотнями ослепительных зигзагов.
Беззвучные выстрелы ударяли в воду, покрывали ее синеватыми трещинами электрических разрядов. Под тучами стрел туман на глазах развеялся. Теперь можно было увидеть полускрытые водой холмы, крыши затопленных домов, жалкие шесты верхушек деревьев. Но самое страшное было не в этом. Самое страшное было то, что чуть ли не из каждого холма или возвышения бил огненный фонтан. Иногда струи магмы достигали десятков, иногда сотен метров. Именно эти фонтаны, понял Генрих, и были тем «пожаром», который наполнял туман красноватым свечением. Молнии и вулканы превращали ночь в день.
— Мамочка моя! простонал Питер Бергман. — А я ведь так надеялся, что кто-то нашел укрытие на возвышениях. Теперь ясно, почему нет трупов, — все сгорели. Испепелились, развеялись...
Генрих закусил до крови губу, Олаф вытащил сигарету и сердито отшвырнул ее — вся пачка промокла насквозь. Из-за дрожи в руках он едва словил огонек кончиком сигареты.
— Вот он и наступил, Конец Света. Армагеддон...
Из реки раз за разом выстреливали гейзеры, на мгновения разрушали серебристую гладь, выстроенную чешуйчатыми боками мертвых рыб. Казалось, суденышко плывет в потоке ртути или расплавленного серебра.
Гейзеры не оставляли пара, вулканы не источали ни копоти, ни дыма, ни газов. Как будто катастрофа и молнии были ненастоящими, как будто вокруг происходило грандиозное представление, а свет был лишь театральной или праздничной иллюминацией.
— Плывем точно по середине реки, — заметил Ильвис. — Что, в общем-то, тоже странно. Взгляните, господин Генрих, мы движемся быстрее, чем мусор в реке! А этого быть не должно.
Лодка и в самом деле обгоняла течение. Она раздвигала носом рыбин, как ледокол пласты льда, и оставляла за кормой полоску чистой воды. Впрочем, не проходило и двух секунд, как чернота затягивалась серебром.
— Наверное, стремнина, — равнодушно ответил Генрих.
— Может, стремнина, — гном пожал плечами. — А может, нами управляют.
— А, — обреченно махнул рукой Генрих. — Теперь уж все равно, управляют нами или нет. Мир погиб. Мы хоть и живы, но радости от этого я по испытываю. Я даже завидую Сундри: он не увидел этого ужаса...
— Это верно, — согласился гном странным голосом. — Сундри можно позавидовать.
— Боже, ну почему я не остался в Регенсдорфс вместе с отцом и мамой? Теперь вот цепляюсь за жалкое существование. Растягиваю агонию на пару бессмысленных часов, тем более что Последних Врат, я уверен, нет.
— Возможно, вы правы, — гном скосил на Генриха глаза. — Умереть — самое простое решение. И легкое, с одной стороны. Но лично у меня желание выжить сейчас так велико, как никогда раньше.
— Почему? — без особого удивления спросил Генрих. — Ведь все кончено: мир погиб.
Питер вытащил из кармана кошелек, и, вытаскивая купюру за купюрой, стал бросать деньги в воду.
— Теперь никому это не нужно, — бормотал он. — Теперь никому ничего не нужно...
— Для борьбы, — ответил Генриху Ильвис. — В этом мире все кончено, но существует еще другой мир... И в нем жив тот, кто в ответе за гибель нашего мира.
— Сомнительное утешение, — вздохнул Генрих. — Мой отец, мать...
— Каждый отец и каждая мать с радостью отдадут свои жизни за жизнь собственного ребенка. Они умирают с надеждой, счастливыми.
— Вы считаете, что жить стоит ради мести?
— Нет. Ради того, чтобы память о Большом Мидгарде осталась в веках. Если погибнете вы, я, наши друзья, то Черный Человек из Хелле может праздновать победу. Но пока живы мы — живет часть нашего мира. А значит, враг не победил.
Питер опустил в воду пустой кошелек, скинул с плеч рюкзак. Он заколебался, решая, что лучше — выбросить все сразу или продлить расставание, опорожняя рюкзак по частям. В конце концов он выбрал самоистязание, и в реку плюхнулась складная лопатка, за ней фонарь.
— Если сдадитесь вы, Генрих, — мягко сказал гном, — у ваших друзей исчезнет последняя надежда. Сколько армий упустили победы только потому, что их командиры в напряженную минуту впадали в отчаяние. Когда нет выбора, остается одно — бороться до конца. А если гибель неизбежна — то она не страшна, если приходит в бою, в борьбе... Сундри знал, что не сможет вернуться. И все-таки он сделал тот шаг.
Генрих исподлобья посмотрел на смирившегося с судьбой Питера, на лихорадочно что-то бормочущего Олафа, на распростершегося на днище лодки старика Эйвинда, на хайдекиндов Гури и Трури, сжавшихся в дрожащие комочки. Он перевел взгляд на Альвиса, судорожно сжимавшего рукоять секиры и прислушивавшегося к словам Ильвиса...
Ни у кого не оставалось надежды, ни у кого не было желания бороться за жизнь.
Генриху вспомнились Альбина, братья-глюмы, Малый Мидгард. Один мир погиб, и кто знает, не погибает ли сейчас другой? А ведь и вправду, если уцелеет хоть один из Мидгардов, значит — ни человечество, ни древнерожденные не погибнут. И, кто знает, возможно, люди вернутся и смогут возродить погибший мир,