— Ударилась о Паучник. Тебя этим сквозняком швырнуло прямо на него. И все же тебе удалось по стенке добраться до воздушного шлюза. Ты дышала вакуумом по меньшей мере секунд пять-шесть. Металл так быстро остыл, что ты получила морозные ожоги там, где руки коснулись металла.
— Ничего не помню. Ничего, — но достаточно было взглянуть на ладони, чтобы понять: сказанное — правда.
— Ты упала в обморок, как только оказалась на борту. Можно понять, — в голосе Паскаль звучал все тот же тоскливый тон, который как бы свидетельствовал, что все, сделанное Хоури, бесполезно. И Хоури подумала, а может, Паскаль права? Самое лучшее, что их ждет, — это сесть на Цербере, а потом долго вычислять, сколько им удастся выстоять в борьбе с оборонительными вооружениями его «коры». Интересное занятие, но не более того. А если не это, то долгое мучительное беспокойство, не обнаружит ли их собственный суперсветовик. Потом они умрут от холода и удушья, когда кончатся их скудные ресурсы. Хоури рылась в памяти, стараясь припомнить, что говорила Вольева о том, сколько времени может прожить Паучник сам по себе.
— Илиа…
— Она не успела, — ответила Паскаль. — Погибла. Я видела, как это произошло. Через секунду после того, как ты оказалась на борту, шаттл взорвался.
— Как ты думаешь, Вольева сделала это по расчету, чтобы дать нам шанс спастись? Чтобы нас приняли за обломки, как она сама сказала?
— Если так, то мы ей обязаны жизнью.
Хоури стащила куртку, сняла рубашку, снова натянула куртку и, разорвав рубашку на тонкие полосы, перевязала черные, покрытые пузырями ладони. Они жутко болели, но это было не так уж страшно, особенно если сравнить эту боль с той, которую она испытывала на тренировках от веревочных ожогов или от перетаскивания тяжелых пушек. Вспомнив об этом, она скрипнула зубами и решила в рассуждениях этого дня не вспоминать о боли.
Но прочие проблемы, когда она сосредоточилась на них, сделали перспективу погрузиться в море боли весьма соблазнительной. Однако Хоури воспротивилась. Ей вдруг до слез захотелось узнать о своем жизненном предназначении, даже если она в нем ничего не сможет изменить. Ей страстно хотелось узнать, что ждет ее впереди. Ведь все равно что-то должно случиться с ней, разве не так?
— Крышка нам? — спросила Хоури.
Паскаль кивнула.
— Но не так, как ты думаешь, держу пари.
— Думаешь, не сядем на Цербер?
— Не сядем. Даже если бы умели управлять Паучником. Но с Цербером мы не столкнемся, а скорость наша такова, что и на орбиту вокруг него нам не встать.
Теперь, когда Паскаль упомянула про Цербер, его полушарие, видимое в смотровые окна, казалось гораздо большим, чем было до атаки. Должно быть, они проскочили мимо планеты с той скоростью, которую обрели благодаря методу подхода шаттла, равной нескольким сотням километров в секунду.
— Так что же тогда случится?
— Я могу только гадать, — ответила Паскаль, — но думаю, мы упадем на Гадес, — она кивнула в сторону лобового смотрового окна, откуда было видно красную точку впереди. — Мне кажется, что, грубо говоря, положение звезды совпадает с направлением нашего полета.
Хоури не надо было напоминать, что Гадес — нейтронная звезда, также не стоило говорить и о том, что на свете не существует такой штуки, как безопасное сближение с нейтронной звездой. Ты или держишься от нее подальше, или погибаешь. Таковы правила, и нет во вселенной такой силы, которая бы их изменила. Тяготение отдает приказ, и тяготение не принимает жалоб на обстоятельства — справедливы они или нет. Петиции не рассматриваются.
Тяготение сокрушает все, а вблизи поверхности нейтронной звезды тяготение сокрушает абсолютно, пока даже из алмаза не потечет вода, пока горы не сожмутся в горсточку пыли. Собственно, для того, чтобы испытать эти силы, нет смысла приближаться к звезде слишком близко. Нескольких сот тысяч километров будет в самый раз.
— Да, — сказала Хоури. — Думаю, ты права. И это не есть хорошо.
— Нет, — отозвалась Паскаль. — Могу себе представить, что не есть.
Внутри Цербера, год 2567-й
Силвест думал об этом месте, как о Дворце Чудес. Название казалось ему вполне подходящим. Он пробыл тут менее часа (во всяком случае, так ему чудилось, поскольку еще задолго до прихода сюда он перестал замечать время) и за это время не видел ничего, что было бы не чудесным, но зато видел много такого, для чего это слово казалось слишком обыденным. Каким-то образом он проникся убеждением, что всей его жизни не хватит на то, чтобы ознакомиться хотя бы с малой долей того, что есть в этом помещении и понять суть этих вещей и явлений. Ему уже приходилось испытывать подобные ощущения, когда он натыкался на области потенциального Знания, которых никто до него не видел, не определил и не попробовал освоить, хотя бы в теории. Однако он понимал, что те ощущения были лишь бледной тенью нынешних. У него оставалось лишь несколько часов, которые он мог провести здесь, иначе он потеряет последние шансы на спасение. А что можно сделать за эти жалкие часы? Очень мало даже в обычных условиях. Зато к его услугам были системы скафандра, а также собственное зрение, так что можно было рискнуть попробовать. История не простит ему, если он сделает меньше того, что может. И что еще важнее, он сам себе этого не простит.
Он приказал скафандру идти к центру зала, к тем двум предметам, которые так разожгли его любопытство: разрез, испускающий трансцедентальный свет, и некая вещь, похожая на гигантскую драгоценность, вращающаяся вокруг него. Когда Силвест добрался туда, стены зала стали передвигаться, как будто их засасывало вихревое поле этих двух объектов, как будто само пространство вдруг стало свертываться, увлекаемое крутящимся вихрем, как будто природа пространства начала меняться, приобретая черты жидкостного состояния. Его скафандр пытался сообщить ему нечто по этому поводу, он нашептывал Силвесту результаты анализа изменений субстрата, квантовые индексы перескакивали в какие-то новые вселенные. Силвест припоминал, что нечто подобное происходило и на пути к Завесе Ласкаля. Как и тогда, его ощущения представлялись ему естественными, хотя по мере приближения к гемме и ее сверкающему спутнику Силвест чувствовал, что все его существо кем-то описывается и переводится в некие символы. Потребовались часы, чтобы достигнуть геммы, и он уже стал сомневаться, что верно определил размеры зала. По мере его приближения скорость вращения геммы неуклонно сокращалась, пока не достигла нуля. Теперь с головокружительной скоростью вращались уже стены зала. Силвест откуда-то знал, что уже подошел достаточно близко, хотя размеры геммы ничуть не изменились в сравнении с теми, которые он наблюдал, увидев ее впервые. Сейчас она снова двигалась, больше всего напоминая ему детский калейдоскоп. Здесь тоже непрерывно менялись симметричные узоры, рожденные мельканием отражений цветных лучей света, но только происходило это в трех, а может быть, и в большем числе измерений. Временами гемма угрожающе метала в него стрелы и копья света, так что ему приходилось в страхе отшатываться. Однако в целом он удерживал свои позиции и даже умудрялся продвигаться вперед, в те минуты, когда гемма впадала в период относительного покоя и процесс ее изменений замедлялся. Силвест понимал, что его выживание нисколько не зависит от того, с какого расстояния его скафандр будет брать свои анализы. Такие мелочи тут значения не имели.