В первую очередь Смолин не к мешку нагнулся — он присел на корточки (зацепив все же легонько баллонами о нечто выступающее), направил вниз луч фонаря. В затылке черепа явственно виднелось идеально круглое отверстие — входное отверстие пули. Ну конечно, в затылок бил, гад — столь же предусмотрительно и обстоятельно, как все, что он делал… Второй череп оказался скрыт под кучей — но и с ним, несомненно, обстоит в точности так же, оба ничего не успели понять, мир померк, вот и все…
Трудно сказать, что Смолин сейчас испытывал: странные и непонятные были мысли, прыгали, совершенно хаотически. «Вы уж извините, мужики, — мысленно произнес он, чувствуя непонятную усталость. — Вам, в принципе, все равно, а у нас, что ??оделать, ремесло такое…»
В нем ожил антикварий — и он, осторожно протянув руки, поднял со дна тяжеленную деревянную кобуру с маузером внутри — изрядно разбухшую от многолетнего пребывания под водой, но отлично можно было разобрать глубоко выжженную надпись: «ДАЕШЬ МИРОВУЮ РЕВОЛЮЦИЮ!». И выше — пятиконечная звезда в ореоле лучей…
Эту вещь он просто не мог здесь оставить — маузер Кутеванова, доподлинный. Не Дзержинский, конечно, не Буденный и не Ворошилов — но для Шантарска личность крайне историческая… «Хрен я его кому продам, — подумал Смолин с каким-то непонятным ожесточением. — На жизнь мне и так хватает. Приведу в божеский вид и себе оставлю — быть может, как напоминание о сложности жизни и тех чудесинах, что судьба с людьми выписывает…»
Осторожно переступив через кости, зорко следя, чтобы не зацепиться баллонами за всевозможные железные хреновины, торчавшие там и сям, он сделал два шага, коснулся мешка. Дерюга моментально расползлась под его пальцами, словно мокрая туалетная бумага, Смолин разодрал ее окончательно — и перед ним оказался старинный саквояж, сразу видно, туго набитый, с позеленевшими медными оковками.
Присел на корточки, коснулся кожаного бока — ощущение оказалось не из приятных, нечто невероятно склизкое, холодное, липкое… К горлу даже комок подступил, но Смолин справился с отвращением, прикоснулся уже обеими пятернями. И убедился, что ослизлая кожа готова лопнуть к чертовой матери.
Повернувшись к Коту Ученому, красноречивым жестом обрисовал ему ситуацию. Тот кивнул, вернулся к проему и подал Шварцу условленный сигнал — предвидя именно такую коллизию, они прихватили и соответствующую тару.
Шварц просто-напросто запулил большой пластиковый мешок вниз, свернутый в комок — он спланировал, разворачиваясь, Смолин подхватил, развернул. Сильно дернул, оторвав истлевшую горловину с куском проволоки, так и оставшуюся болтаться на стенке. Аккуратненько накрыл саквояж мешком, поддернул снизу. Попробовал приподнять — тяжеленько, вот именно, тридцать фунтов, или двенадцать с лишним килограммов…
Как частенько уже случалось в подобных ситуациях, он не чувствовал ни особой радости, ни воодушевления, скорее уж тоскливую тихую усталость. Еще и оттого, что тут были эти двое. Оказавшиеся не в том месте, не в то время и не с тем приятелем за спиной…
«Бог ты мой, — подумал Смолин не без некоторого садизма, — как же его должно было корежить все эти годы, суку чухонскую! Годами болтаться по-над берегом, пялиться на темную непрозрачную воду, прекрасно зная, что там, на дне — и не иметь никакой возможности до клада добраться. Хочется думать, что корежило его долго и качественно, паскуду такую…
Нет уж, товарищ Комбриг, — подумал Смолин с холодной яростью. — Всерьез достать тебя уже невозможно по чисто техническим причинам — но все же я тебя достану, насколько удастся, устрою тебе посмертный стриптиз, то бишь явление подлинной твоей физиономии. Так и будет, слово даю…»
Шварц опустил сверху веревку, а когда ею завязали горловину мешка, без натуги вытянул клад наружу. Смолинские ласты лежали на том же месте, где он их оставил.
Подъем ни малейших трудностей не представлял — даже для Смолина с его невеликим опытом подводных странствий. Мешок оставили на дне, Шварц поднимался, разматывая моток веревки. А оказавшись в лодке, груз вытянули без особого труда. Перевалили через борт, плюхнули на дно моторки. Все обстояло буднично и просто. Кладоискательство все же порой — довольно скучное занятие…
Они сидели в лодке, по-прежнему стоявшей на якоре, и молчали. Меж их расставленных ног лежал пластиковый мешок и все еще истекавшая водой пистолетная кобура с лозунгом, который товарищ Кутеванов выжег собственноручно и свято в него верил. Некоторое напряжение явственно чувствовалось в воздухе.
— Ну ладно, — сказал Смолин, чтобы оборвать наконец неловкое молчание. — Ножик дайте…
Шварц подал свой, швейцарский армейский, толщиной чуть ли не с ладонь: любил он такие цацки, спасу нет… Тщательно закатав края синтетического мешка, Смолин, бормоча «Понапихали черт-те чего…», какое-то время разбирался с парой дюжин причиндалов, пытаясь понять, где же тут, собственно, лезвие. Догадался наконец, открыл и, не особенно примериваясь, полоснул по пухлой боковине саквояжа.
Кожа рассеклась как бумага, Смолин повел разрез донизу, на всю боковину. В образовавшемся отверстии виднелись темные небольшие мешочки. Он наугад вытащил один (плюнув на неприятное ощущение), ткнул лезвием. Мешочек — видимо, замшевый — разошелся так же легко, и лезвие с хрустом уткнулось в монеты, тускловато-желтые, тяжелой звенящей струйкой пролившиеся на красную синтетику.
— Точно, — сказал Смолин. — Гладышевская заначка. Разбогатели малость, а?
Путем самых несложных арифметических подсчетов нетрудно было вычислить, что на долю каждого из сидящих сейчас в лодке приходится килограмма три золотишка, в монетах, ювелирке и песочке. Учитывая нынешние рыночные цены, не самое скверное приобретение, особенно если вспомнить, что накладные расходы были минимальными, несоизмеримыми с ценой клада. И все равно, на лицах верных сподвижников Смолин что-то не узрел здоровой алчной радости. Нет, конечно, и никакого уныния не было — с какой стати?! — однако некая грустинка во взорах все же присутствовала.
— Нужно бояться желаний, потому что они сбываются? — усмехнулся Смолин.
— Вот именно, — меланхолично ответил Кот Ученый.
Смолин их понимал — потому что чувствовал то же самое. Не в деньгах счастье, и не в старорежимном золотишке — они слишком давно занимались своим веселым ремеслом, и денег через руки протекло немерено, и редкостей. Просто… Просто-напросто очень долго под боком существовала тайна, головоломная загадка — а теперь ее больше не было. Золото имелось в немалом количестве, а загадки больше не было… Грустновато чуточку. Тем более что Смолин (в отличие от остальных, ведать о том не ведавших) испытал нешуточное душевное опустошение, привезя в Шантарск коробку с яйцами Фаберже (покоившимися сейчас в супернадежном тайнике)… «Все-таки мы безнадежно испорчены советским воспитанием, — подумал он. — Нам уже поздно превращаться в законченных акул капитализма. Нормальный западный человек (или отечественный сопляк) сейчас слюной бы исходил, прикидывая рыночные цены, а нам вот, изволите видеть, грустно от того, что загадки, тайны, легенды больше нету. А впрочем, дело не в озорстве — Шварцу тоже грустновато, хоть он как раз из нового поколения… стоп-стоп, неудачный пример, Шварц, хочет он того или нет, тоже получил добротное советское воспитание от бабушек-дедушек и папы-мамы, такова уж была окружающая среда…»