Смолин закурил, откинулся на крашеную спинку скамейки, нагревшуюся за день. Нельзя сказать, чтобы он был недоволен собой – он все делал правильно. Просто что-то упорно не складывалось…
Чердак он чистил демонстративно, с совершенно ненужной суетой, громкими комментариями хода процесса (что обеспечивала троица сподвижников, одетых по-рабочему, но занимавшихся главным образом тем, что растолковывала неизбежным зевакам: сносить будут крышу к чертовой матери напрочь). После этого чистых трое суток они ждали: и днем, и ночью, сменяясь, то на крыше занимали посты, то в машине на приличном отдалении, то пешим порядком укрываясь в укромных местечках.
И – ничего. Никто не попытался проникнуть в дом (хотя создавалось полное впечатление, что во всем доме – никого и днем, и ночью). Никто не пытался выспросить у Дюкова хоть что-то о сделке, покупателе, о чем-то еще.
Что-то тут не складывалось… После двух убийств Смолин, крепко подозревавший, что и Лобанский неестественным образом отправился в мир иной, как раз и построил версию, не столь уж и сложную: нечто (он до сих пор из суеверия боялся облекать в конкретные слова свои догадки) изначально спрятано в доме. Лобанский, святая душа, ни о чем таком не подозревая, в своей рукописи дал неопровержимые доказательства, что сокровище существует, мало того, находится в пределах досягаемости. Некто (скорее всего, он и был тем загадочным «спонсором») заморочил голову старичку заманчивыми обещаниями, а потом убрал, сымитировав несчастный случай. Рукопись забрал – как наверняка и некую подборку документов, с которыми Лобанский работал. Витек погиб оттого, что мог что-то знать. Что-то, чему не придавал значения, но в один прекрасный момент мог простодушно разболтать. В точности так обстояло и со Степой Лухмановым. Коли уж появляются трупы числом как минимум два – наш Некто гуманизмом не страдает и моралью не обременен – ну, учитывая, какой приз на кону…
Но дальше… По всем законам логики, этот Некто должен был непременно обозначиться где-то поблизости, прослышав о сносе крыши.
Однако ручаться можно, что не обозначился. Отсюда плавненько вытекало три варианта:
1. Искомое находится вовсе не в доме или по крайней мере, не на чердаке.
2. Смолин ошибся, приняв за реальность цепочку совпадений, ничем между собой не связанных.
3. У Некто вдруг вырезали аппендицит или он сломал ногу на ровном месте, поскользнувшись на банановой кожуре, каковую сейчас можно встретить в любой глуши.
Вообще-то, в третьем случае дело могли продолжать сообщники… или о н никому не доверяет и действует один? Второй вариант тоже выглядел пустячком, не приносящим никакого вреда: в конце-то концов, все, что нашлось в квартире, перекрывало смолинские расходы и даже сулило некоторую прибыль. Да и на чердаке кое-что нашлось, не на умопомрачительные суммы, но и не на копейки: старая мебелишка, после реставрации вполне годная в продажу, дюжины две тарелок-чашек-блюдец, в том числе и посуда начала тридцатых с эмблемами РККА. Парочка радиоприемников, телевизор КВН, подшивки старых газет и журналов, книги, всякая мелочь. Одним словом, безусловно не останешься в накладе. Да и любой понимающий человек, узнай он подробности, и не подумал бы смеяться: стоило рискнуть, ох, как стоило, умный не побоится в такой вот ситуации выглядеть смешным, да умные и не высмеют…
Невыносимее всего была мысль, что верным может оказаться первое предположение. Что Смолин, светоч интеллекта, гений интуиции и антиквар от бога, рассчитал все правильно, прав оказался. Вот только допустил один крохотный, зато существенный промах: клад вовсе не в доме, он уже извлечен и Некто в данный момент пьян от радости, как любой на его месте…
Можно, конечно, утешать себя тем, что ошибка эта – неизбежная. Если клад не в доме, то Смолину не в чем себя упрекнуть: у него не было даже и крох информации о подлинном месте. Одним напряжением ума, пусть сверхмощного, такое не вычислишь.
Но утешение это слабое – особенно если представить, что вещи находятся сейчас в руках у другого. У скотины, которая ради них, не колеблясь, пошла на убийства. И ведь скотина эта, будем реалистами, имеет все шансы ускользнуть с добычей. Уныло…
А впрочем, оставался еще один шанс. Последний. С раскладом вероятностей пятьдесят на пятьдесят. Трехдневное бдение ничего не дало, сподвижники, не посвященные в суть дела, стали откровенно скучать, да и сам Смолин уже не рассчитывал, что Некто объявится. Значит, пора сделать самое простое – когда окончательно стемнеет, еще раз осмотреться и подняться на чердак.
Вот только самое простое, казавшееся очевидным решение было еще и самым тяжелым. Если ничего не отыщется – заранее будем пессимистами – психологический удар придется выдержать неслабый. Не смертельно, конечно, с инфарктом не рухнешь и в дурку не загремишь, но все равно, долго потом будешь ходить так, словно в душу нагадили.
И все же пора решаться, не торчать же здесь до Нового года. Смолин поднялся в квартиру, где Инга, согласно неистребимому женскому инстинкту, ухитрилась почти совершенно ликвидировать следы Шварцевских поисков. И прилежно приготовила ужин, чему Смолин мимолетно умилился – так, самую чуточку, на мало-мальски сильный накал умиления времени не было, да и чужда была его натуре лишняя сентиментальность.
Он присел за стол, лениво ковырнул котлету. Кусок в горло не лез – понемногу его захлестывал деловой азарт, нетерпение поиска.
– Спать пойдем? – спросила Инга.
– Ты иди, – Смолин, мимоходом погладил ее по голове, – а я несколько часиков поработаю. Поброжу по дому, осмотрю все, что только можно, вдруг что и… Ты не ухмыляйся, неужели не успела уже понять, что клады не только в книжках водятся?
– Успела, – сказала Инга. – И все равно… Взрослый мужик будет всю ночь привидением бродить по дому, стены выстукивать, половицы отдирать. Как хочешь, но это как-то…
– Самое смешное, что порой и в самом деле что-то есть под половицами… – заметил Смолин. – Ладно, ложись. Только обязательно на задвижку закройся, мало ли что…
– А ты потом как?
– Ох, – сказал Смолин, – когда я закончу, есть сильные подозрения, будет уже белый день, и ты давно проснешься… Я пошел. Закройся только обязательно, я проконтролирую…
Он и в самом деле постоял у двери, пока не услышал внутри скрежет старой задвижки.
Последующие четверть часа он ходил по дому, из квартиры в квартиру, стоял на лестничной площадке (свет на лестнице был им самим погашен), смотрел в окна, не следит ли кто за домом. И ничего подозрительного не обнаружил.
Можно было, конечно, посадить ребят в машине где-нибудь неподалеку, чтобы подстраховывали его, пока все не кончится. Но от этой идеи Смолин почти сразу же отказался. Он ко всем трем относился с превеликой симпатией, уважал и ценил, вместе они съели пуд соли и все друг на друга могли положиться…
Именно по этой причине не стоило их впутывать в историю, где замаячили трупы во множественном числе. Тертые ребята, твердые, не трусы, но ни одного из них жизнь не жевала так, как Смолина, ни один из них ничего подобного и не хлебнул. А значит, не стоило выставлять их против человека, который наловчился без зазрения совести бить заточкой в сердце. Хороший командир старается солдат поберечь и в рост на пулеметы не пошлет. Противостоять на равных сволочи, прекрасно владеющей заточкой и не боящейся крови, мог один Смолин – таково было его твердое убеждение…