Органические осадочные породы — очень эффективный способ связывать лишний углерод. Содержание углекислоты в атмосфере планеты неуклонно снижалось, хотя происходило это медленно даже по меркам геологическим. Будь Габриэль немного потяжелее или поплотнее, запас энергии в его ядре позволил бы перемалывать осадки чуть более эффективно, противодействуя карбонат-силикатному циклу. А так планета все глубже погружалась в ледниковый период, хотя на экваторе жизнь процветала. Так было до тех пор, пока температура в сердце расползшихся до шестидесятой параллели полярных шапок не понизилась до температуры вымерзания двуокиси углерода.
Дальнейшее, как и любой процесс с положительной обратной связью, произошло очень быстро. По мере вымерзания углекислоты парниковый эффект слабел, и температура понижалась — а углекислота вымерзала еще быстрее. Влага из атмосферы оседала на полюсах, но окраины ледовых щитов не таяли. Уровень морей понижался, покуда то, что осталось в опустевших котловинах, не стало напоминать скорее рапу, полную соляной шуги.
Планета пыталась сопротивляться. Давление полярных шапок прогибало, корежило кору, заставляя извергаться вулканы, но выброшенная в атмосферу углекислота очень быстро оказывалась связана на полюсах. За считаные сотни тысячелетий Габриэль приобрел нынешний вид, и никакие спазмы атрофичного орогенеза уже не могли поколебать сложившегося равновесия.
Поразительно, но биосфера планеты пережила катастрофу, Конечно, пустыни бывших материков не могли обеспечить пропитанием даже бактерию, но по берегам съежившихся океанов, на окраинах ледяных полей и вокруг вулканических оазисов процветали биоценозы, приспособившиеся к холоду, недостатку влаги и вездесущей соляной пыли. Растения вырабатывали поразительное количество различных биологических антифризов для долгих и очень холодных ночей. Животные научились сохранять воду и выводить избыток минералов чуть ли не в порошке. Некоторые формы вообще не имели аналогов в биосферах прочих известных миров Доминиона.
Теоретически этот мир можно было вернуть к жизни. Это потребовало бы колоссальных затрат, но даже я, дилетант, мог с ходу назвать три-четыре способа растопить полярные шапки, что высвободило бы в атмосферу миллионы тонн углекислого газа. Запасы угля и нефти можно просто сжечь, но, пока действует этот адский холодильник, все осядет на полюсах сухим льдом.
Другое дело, что это никому не нужно. В конце концов, можно и Марс терраформировать, и медведя за комп усадить. За те же деньги проще построить десяток лифтоносцев, и те найдут парочку райских мирков, куда можно сразу же начинать массовую эмиграцию.
А все попытки заняться обустройством таких вот не очень приютливых планет силами колонистов Служба незаметно давит. И правильно. Нечего подрывать основы. Потому что я лично на этих самых основах паразитирую.
Ховер вдруг притормозил, оторвав меня от раздумий. Я поднял взгляд. С горизонтом творилось что-то несуразное. Казалось, будто какой-то великан разломил вафельно-плоскую равнину напополам и мы стремительно приближались к краю, где она обрывалась в бездну. А потом ховер круто, по-лихачески развернулся, и я вместе со всем салоном ахнул.
Никакие обзоры и лекции не подготовили меня к взгляду на Узкое море. Одно дело — знать, что столица домена лежит на берегу одного из последних водоемов, на дне океанского разлома. И совсем другое — смотреть, как склон обрывистыми ступенями уходит вниз, словно поржавелая лестница. По моим прикидкам, до дна там было километра полтора. Каждый уступ на ярком солнце переливался бессчетными оттенками рыжего, желтого, алого, бежевого и бурого. Синяя лента дороги петляла, перекидываясь со ступеньки на ступеньку, будто пояс от халата, брошенный небрежной красавицей на лесенке по дороге в спальню. Большой Каньон мог смело закрываться на ремонт. От зависти. Потому что внизу не тонкая серебряная нить реки Колорадо продергивала себя между скал — нет, мутное серебро стелилось раскаленной лужей до самого окоема. Это море только звалось Узким; даже с высоты полутора километров невозможно было углядеть вдали второй такой же стены, не позволявшей драгоценным испарениям рассеиваться над пустыней, чтобы потом медленным инеем осесть в промороженных умеренных широтах. Конечно, долина Маринера и глубже — около шести километров, — и шире, но между Габриэлем и Марсом есть существенная разница: на Марсе никто не живет, и наблюдать эту красоту некому, кроме горстки прекурсологов, куда больше озабоченных состоянием пресловутых сфинксов.
Между стеной и берегом тянулась с севера на юг, сколько хватало глаз, зеленоватая полоса растительности. Я подал команду имплантату, и дно колоссальной впадины прыгнуло мне навстречу. Да, все верно. Расчерченные по линейке поля", верней сказать — пленочные теплицы, сетка дорог, и всюду — трубы, трубы. Приглядевшись, я сумел вычленить утолщения в баррикаде, отделявшей окультуренные земли от искрящейся солью прибрежной полосы. Опреснительные станции? Но отвалов соли незаметно, а ведь мертвую морскую воду нельзя переработать иначе… Вот оно что! От каждой станции отходят едва заметные нити канатной дороги. Вагонетки сбрасывают соль обратно в море. Город — с высоты он казался совсем маленьким — лежал прямо под нами, обнимая неглубокую бухту, одну из многих на сильно изрезанном, украшенном соляными фестонами берегу. Алмазную ленту местами покрывали лиловые и сизые пятна — колонии бактерий?
Ховер запетлял по дороге вниз, и я поспешно перенастроил глаза на обычное фокусное расстояние. И так мне удалось удержаться от рвотных спазмов, лишь подав несколько подавляющих импульсов на блуждающий нерв. Кому-то за моей спиной повезло меньше — а может, у бедолаги просто не был установлен контрольный чип. Как обычно бывает, мерзкие звуки убедили сомневающихся, что вывернуться наизнанку сейчас самое время, и человек пять разом попытались взять пример с морской звезды. Лектор с экрана еще бубнил что-то, но его уже никто не слушал.
К концу маршрута я пришел к выводу, что ховер управляется автопилотом, причем самым примитивным. Если заставить не то что живого оператора, а хотя бы псевдоразумную программу день за днем исполнять те акробатические трюки, что выделывал наш транспорт, пытаясь не вылететь за ограждение, то и сьюд рано или поздно ошибется.
Но в конце концов спуск остался позади. Мелькнул столбик с надписью «Бэйтаун».
Ховер остановился на площади, стиснутой с трех сторон административными корпусами в стиле «барачного монументализма». Что-то похожее мне доводилось видеть на каждой планете Доминиона. Впрочем, в колониях не до архитектурных изысков. Если на Земле переизбыток рабочих рук, то на иных мирах людей постоянно не хватает. Даже при том, что лифт-кабины ежеминутно шныряют туда-сюда между орбитальными пересадочными станциями. Впрочем, Габриэль такую уйму колонистов и не переварит. Сюда рейсы совершаются пореже, остается место для грузов, для ученых и курьеров от обоих институтов… и для туристов, хотя только очень богатый человек может позволить себе билет на лифт в два конца.
Мой клиент богатым человеком не был — точней сказать, не настолько богатым, чтобы совершить поездку на свои деньги. Но ему это и не требовалось. Любимому племяннику его превосходительства позволялось многое, за что простых смертных отправили бы на Миктлан ковырять лед. В частности, у него имелся постоянный пропуск работника Службы — такой же, как у меня, только Бертрану Бартоломью Сайксу не приходилось отчитываться за каждый джоуль, растраченный на ТФ-переброску его мускулистого тела, и бесполезно занятое место в лифт-кабине. У меня не было сомнений — мертвое тело Сайкса-младшего, если его удастся обнаружить, отправят обратно за счет все той же Службы, к которой тот при жизни имел сугубо… родственное, я бы сказал, отношение.