Никольский только после этого заметил, что у него идет кровь.
– Надеюсь, вы не будете заливать гипсом мои раны? – спросил он, заматывая палец носовым платком. – Отпечатки зубов, боюсь, получатся нечеткие.
– Не буду, – отозвался Обручев, глядя вслед исчезнувшему животному. – Вряд ли это последняя крысожаба на этом берегу. Поймаем еще.
В голосе его отчетливо слышалось предвкушение. В отличие от гигантских динозавров, мелкие животные доисторических эпох сохранялись в окаменелостях плохо. Правду сказать, почти совсем не сохранялись, если не считать зубов. Все остатки ископаемых млекопитающих мезозоя во всех коллекциях мира можно было уместить в обувной коробке. Первым описать полный скелет аллотерия… а лучше – привезти живой образец. Согласится ли Колчак тащить в Старый Свет тератавра – большой вопрос. Согласится ли тератавр сидеть в трюме и жевать сухие ветки – вопрос не меньший. А крыса, даже мелового периода, – она маленькая…
От Рэндольфа воняло. Умом Мушкетов понимал, что отмыть за один день въевшийся за месяцы смрад невозможно. Но все равно с большим трудом удерживался от того, чтобы не морщить нос.
Еще первого помощника с разбившегося «Фальконета» трясло. Мелкой, непрерывной дрожью, невзирая на одеяло, которым изможденный американец накрылся едва не с головой.
– Мистер Рэндольф? – осторожно спросил геолог, присаживаясь рядом с койкой.
Больной открыл было рот и мучительно, как чахоточный, закашлялся.
– Добрый день, господин… Мускетофф, не так ли? – отозвался он, когда голос снова стал повиноваться ему. – Благодарю, что подошли. Ваш доктор – замечательный человек, но общаться с ним тяжело. А я, признаться, истосковался по свежим лицам.
Судя по тому, как жадно вглядывался американец в лицо молодого ученого, истосковался он смертной тоской. Неудивительно: проторчав четыре месяца на гибельном берегу, в окружении одних и тех же физиономий, можно было соскучиться по цивилизованному общению.
– Неловко признаваться, – ответил Мушкетов, – но я к вам с вопросом. Ваш боцман, Поертена, назвал одну из женщин… э-э… ведьмой. Я бы не обратил внимания, но она сама…
– А-а, – протянул Рэндольф, перебив его. – Вы повстречались с Талой, да?
Геолог молча кивнул, не желая признаваться, что забыл, как называл филиппинку Поэртена, а спросить у нее имя не подумал.
– Вы ведь ученый? – без всякой связи с предыдущим уточнил американец и, дождавшись еще одного кивка, пояснил: – Тогда вы вряд ли мне поверите. В Европе и в Штатах легко смеяться над дикарскими суевериями. А где-нибудь на Соломоновых островах или на Фиджи… смеяться тоже можно, но не очень хочется. На краю цивилизованного мира всякое случается.
Мушкетову пришло в голову, что он понимает, как доктор Билич общается со своим пациентом сквозь языковой барьер. В каком-то смысле они говорили на одном языке, и это не был прозрачный, ясный насквозь язык науки.
– А нас вынесло за край мира, – продолжал Рэндольф. – Если тут водятся драконы и этипроклятыептицы…
Он вздохнул.
– На самом деле Талу вначале обозвали ведьмой ее же товарки, – пояснил он. – Она сразу поставила себя наособицу. Правду сказать, эта капитанская затея скверно попахивала изначально. На обещания трепетных женихов в дальнем краю за океаном могла купиться только патентованая дура… ну, половину нашего груза невест и составляли такие дуры. А вторую – девчонки, которым проще в омут с головой, чем терпеть старую жизнь. Не к нам в трюм, так в портовые шлюхи. Тала из последних, только из нее потаскухи не получилось бы. По горлу ножом, и в воду. Слишком своевольная. Слишком. Дурам, конечно, не нравилось. В Новой Англии сказали бы – дьявольское отродье. А тут по-простому – ведьма.
Он вздохнул.
– А вот когда нас вынесло на скалы… тут мы один за другим начали верить этим дурам.
– Почему? – спросил Мушкетов, когда пауза затянулась.
– Она не ошибалась, – пояснил Рэндольф, заворошившись под одеялом. – Виски бы глоток… но ваш доктор запрещает. Поначалу-то мы ничего не замечали. Но когда капитана достала проклятая птица и мы, будто крысы, забились в щель среди прибрежных скал…
Из сбивчивого рассказа американца, постоянно соскальзывавшего в разговоре на какие-то посторонние воспоминания, геолог уловил одно: кличку – или титул «ведьмы» – филиппинка Тала заработала кровью. Чужой кровью. Потому что те, кто не следовал ее предупреждениям, умирали.
– Этипроклятыептицы… Поэртена звал их «экек», птицы-люди. Или «ханту» – бесы. Ханту сводят людей с ума, прежде чем убить. Пожирают души. Назовите меня скверным христианином, если хотите, но я видел, как матросы, которые не боялись ни Бога, ни черта, ни большой волны, бледнели и принимались молиться, заслышав крик птицы-демона. Они красиво кричат. Словно поют.
Филиппинская ведьма неким странным чутьем предсказывала поведение хищников. Кое-кто – Поертена в их числе – божился, будто она понимает язык лесных бесов, или что там сходит у них за наречие. Рэндольф не верил в птичий язык, но твари, несомненно, каким-то образом общались между собой. И Тале удавалось вклиниться в их общение: уловить смысл поданных сигналов, а порой – изобразить пронзительный щебет так убедительно, что тварей это сбивало с толку.
За проведенные в Геенне месяцы это умение не раз спасало выживших. Казалось естественным, учитывая человеческую природу, что друзей это филиппинке не добавило. Поэртена в разговоре со старпомом несколько раз упоминал, что с удовольствием отдал бы ведьму на растерзание «ее любимым бесам», если бы не боялся, что твари отомстят. Лагерь пережил одну осаду; вторая оказалась бы роковой.
Были у ведьмы и другие таланты. Она лучше всех остальных женщин ставила силки на мелкую дичь – колючих ящериц и странных, уродливых крыс. А однажды, перебудив вскоре после заката весь лагерь, заставила всех выйти из ущелья – незадолго до того, как встряхнулась и проворчала что-то беспокойная земля. К счастью, сотрясение не обрушило убежища команды «Фальконета», но после того случая даже самые болтливые борцы с нечистью прикусили языки. Мало ли что за несчастье сможет предсказать асванг Тала в следующий раз. Даже если кое-кто и нашептывал вполголоса, что ведьма не предугадывает беды, а притягивает их.
Рэндольф прервался внезапно: просто заснул на полуслове, нелепо запрокинув голову. Мушкетов несколько минут смотрел на американца, потом уложил спящего поудобнее и вышел из лазарета.
Тала стояла в одиночестве на том же месте, где геолог встретил ее несколькими часами раньше. Можно было подумать, что она не покидала палубы.
– Мисс Тала… – неловко начал молодой человек и запнулся, вспомнив, что даже не спросил у старпома, как ее фамилия. Уж, наверное, тот за месяцы невольного заключения в Геенне накрепко затвердил имена всех выживших. – Я говорил с мистером Рэндольфом…
– Кэп Рэндольп не верит в панку-кулам. – Филиппинка усмехнулась одними уголками губ. – Американцам не положено верить в колдовство.