Ну, я не курил. Считал себя спортсменом. И не налегал на спиртное. Молчал и слушал.
— Да, ты много не пей, — усмехались двое других. — Тебе утром ехать.
В ответ я кивал и смотрел в окно на дома напротив. Число их этажей не поддавалось счету. Город был огромен, он возбуждал меня. Размах — вот ради чего я сюда перебрался.
Над столом повисали фразы, почти всегда небрежно-многозначительные. Говорили о том, кто кому должен. Кто отдает и кто не отдает. Кто хочет отдавать, но не может, а кто чересчур много о себе возомнил и не желает отдавать, хотя вполне способен. Иногда я не все понимал. Многие важные слова, существительные и глаголы, маскировались жаргоном или жестами. Уловив два или три раза одну и ту же непонятную формулу, я по контексту угадывал значение, незаметно радовался и вслушивался дальше.
К полуночи я четко понимал, что такое «вилы», «швырялово» и «клюшка с брюликами». В половине первого мне стало стыдно: как я дожил до своих двадцати лет, ничего не зная про «швырялово»? Это же так просто.
Я вырос в маленьком городе. Там жили без размаха. Тоже пили ночами напролет, но говорили главным образом о том, кто с кем переспал. Громко бранились, били стаканы. Часто пьянки заканчивались драками. Оказавшись меж новых друзей, я увидел разницу. Новые друзья из большого города разговаривали очень тихо. Чтобы никто не подслушал. Пили много, но редко, никогда не опускаясь до дурного куража.
— Ты много не пей. Коньяк не трогай. Хлебни вина — и ложись спать. В семь утра поедешь.
Из нас троих я один имел водительские права, и назавтра предполагался дальний перегон машины.
Опрокинув по третьей, они научили меня:
— Ты пьяный. Поймают — отберут права. Поэтому через город не езжай. Езжай вокруг. Так длиннее, но проще. Там три поста будет. На выезде, на Кольцевой дороге и на въезде. Не гони. Темных очков не надевай. Побрейся. Метров за двести перед постом притормози, дождись грузовика побольше — и в его тени проскочишь.
Я слушал внимательно. Такую науку не преподают в университетах. Это очень ценная наука, ей тысячи лет, она передается устно от одного к другому, и каждый обогащает ее чем может. Фолкнер сказал: «Человек не только выживет, но и восторжествует». В девяносто первом году все вокруг меня стремились выжить, но я хотел не только выжить, но и восторжествовать; в молодости очень хочется восторжествовать; сейчас, когда мне растолковывали, каким образом можно быстро и безопасно восторжествовать, я запоминал дословно.
Во втором часу ночи они меня отругали:
— Тебе же говорили, не пей. Ты никакой уже. Ляг и поспи. Мы тебя разбудим часов в шесть. Примешь душ, позавтракаешь, брюки погладишь и поедешь…
Этих двоих я любил как раз за их вкус. Они не выходили из дома, не приняв душ, не погладив брюки и не позавтракав, даже если завтрак состоял из сигареты без фильтра. Бывают люди, обладающие талантом жить здесь и сейчас, обращающие в приключение каждый мельчайший поступок, даже поход в сортир. Мне исполнилось двадцать, и мне казалось, что таких вот людей, или примерно таких, я всегда искал. Они жили очень плотно, и утром не знали, где окажутся вечером: в Петербурге, в Бутырке, в травматологии, в постели с женщиной.
Иногда они прерывали разговор, чтоб сыграть в «железку»: один доставал крупную купюру, помещал на стол и накрывал ладонью. Второй говорил: «Четвертая — четная». Или: «Шестая — нечетная». Изучали серийный номер радужной бумажки, и угадавший забирал ее себе. В два часа ночи первый выиграл у второго сумму, равную четырем моим зарплатам корреспондента многотиражной газеты «Огни новостроек», или двенадцати университетским стипендиям.
В половине третьего второй отыгрался, посмотрел на меня и покачал головой:
— Да ты в хлам совсем. Иди спать.
— Тише, — перебил первый. — Дайте песню послушать.
Он прибавил громкость радиоприемника, прикрыл глаза и улыбнулся своим мыслям. Второй тут же поджал губы. Меж ними ощущалось интимное взаимопонимание подельников.
Но пуля, дура, прошла меж глаз
Ему на закате дня.
Успел сказать он в последний раз:
— Какое мне дело до всех до вас,
А вам — до меня!
Они были суеверны — когда первый уронил нож, второй покачал головой и пошел проверять дверные замки.
Интересные люди, думал я. Пьют стаканами коньяк и одновременно обсуждают дела. Вдобавок, несмотря на глубокую ночь, периодически телефонируют в Одессу и Игарку. Вот мне, например, телефонировать некуда. Я живу без размаха, и у меня нет ничего, кроме спортивного костюма. А они снимают двухкомнатную квартиру, пьют «Варцихе» и катаются на машине с музыкой.
В пустой комнате я лег на узкую кровать. С потолка на толстом изогнутом проводе свисала лампа без абажура, такие свисающие голые лампы всегда вызывали у меня ощущение тревоги, и я вспомнил другую комнату, свою, в родительском доме, вдумчиво обустроенную: портреты Высоцкого и Масутацу Оямы, полки с книгами, ящики стола, битком набитые рукописями, перед столом — кресло с подлокотниками и вертикальной спинкой, очень удобное с точки зрения тех, кто считает писательский труд сидячим; гитара в углу, гриф перетянут струбциной, как горло — шарфом; напротив — пишущая машинка на обтянутом кожей табурете; на гвоздях висят два кимоно, одно для тренировок, второе — парадное, в нем я экзамены сдавал; полупустой платяной шкаф; тайничок для денег, в котором никогда нет денег; подоконник, заваленный старыми кассетами, из них торчат петли зажеванной пленки. Тихая, теплая, удобная комната. Я больше туда не вернусь.
Когда меня разбудили, в окне я увидел огромный желтый диск, от него ко мне шел самый первый и самый прозрачный утренний свет. Некие картинки, пейзажи или же интерьеры, живут внутри нас, как мечты, и когда внешний мир уподобляется этим мечтам — нам хорошо тогда. Мне часто хотелось проснуться однажды в комнате с окнами без штор, и чтобы с другой стороны переливалось синее небо в редких облаках; все цвета ясные, без полутонов, синий, белый, желтый. Полторы или две секунды — после того, как проснулся, но еще до того, как ударила в голову похмельная дурь, — я ощущал счастье.
— Пора, брат. Кофе готов.
— Слушай, запах от него страшный. Перегар.
— Согласен.
— Пусть идет в душ. И пусть пожует зубной пасты.
— И кофейных зерен.
— Ему надо что-то съесть. Пожарь ему хлеба.
— У нас есть сыр.
— Вот: дай ему хлеба и сыра. Ты в порядке, брат?
— Да, — ответил я и встал, излишне бодро дергая плечами.
— Сигарету?
— Я не курю.
— Он спортсмен.
— Это ненадолго.
— Отстань от человека. Пойдем, доиграем.
Если много выпить и не успеть потом проспаться, впадешь в особенное состояние полуидиота. За руль, конечно, нельзя. Лучше ездить пьяным, нежели наполовину протрезвевшим. В моей голове гудели колокола, мысли оформлялись кратко и неряшливо: «хуево» менялось на «пиздец как хуево» и обратно.