Человек она вроде бы не плохой, только очень уж испорчена своей профессией и излишне самоуверенна.
Наконец основной круг вопросов был оговорен, а вопросы зрителей в студии Бестужева обязалась скорректировать сама. И тут неожиданно возникли разногласия между священниками. Отец Василий считал, что вопросы общего характера, задаваемые из чистого любопытства, следует пропускать – неинтересно и неважно. Отец Федор, наоборот, придерживался мнения, что ответы на такие вопросы способствуют повышению грамотности населения в вопросах религии. В конце концов, отец Василий махнул рукой на этот спор…
Когда священники шли по летному полю со своими саквояжами, отец Василий заговорил о Бестужевой.
– А вы давно знакомы с Анастасией?
– Да с год уже, наверное. А что?
– Ничего. Просто человек она своеобразный. И ведь не верующая, а собирается говорить о вопросах веры, причем в прямом эфире, на всю республику.
– Журналисты, – пожал плечами отец Федор. – А вообще-то она девушка неплохая. Своеобразная – это точно.
– Я понимаю, что журналисты, – не унимался отец Василий. – Понимаю, что язык подвешен. Но я бы не рискнул вести телевизионную передачу на эту тему.
– Кое в чем я с вами согласен, – ответил отец Федор. – Наша тема ее интересует постольку-поскольку. Дань моде, и не больше. Принято об этом говорить, вот и она тоже. Ну, да и бог с ней. Главное, что мы с вами имеем возможность поговорить с большой аудиторией. Вы мне лучше посоветуйте, к кому обращаться по прилете в каждое село. Как организовывать все на месте?
– А вас разве не проинструктировали?
– Рассказывали, конечно, но вы человек опытный, может, что полезное посоветуете.
В самолете священники разговаривали мало. Оба завороженно смотрели в иллюминатор, где далеко внизу под редкими рваными облаками тянулись дикие горные кряжи Верхоянского хребта. С высоты четырех тысяч метров они выглядели как первозданный хаос. Цепь вершин, то побольше, то поменьше, изрезанных долинами, разломами, ущельями. Каждая низина, каждая расщелина была припорошена снегом, и горы казались испещренными белыми черточками. Эти черточки, изредка перерезаемые узкими речными долинами, завораживали и навевали грусть. Отец Федор, как человек сугубо городской, слегка приуныл.
– Вам предстоит увидеть другие ландшафты, не такие печальные, – приободрил своего спутника отец Василий. – В тундре вам понравится. Точнее, там, куда вы летите, лесотундра. Бескрайние просторы до самого океана, стада оленей и очень добрые люди.
Расстались священники в Верхоянске, а дальше каждый отправился своим маршрутом. Отец Федор отправился на вертолете геологов, по предварительной договоренности, в Мвикерю, в низовья Лены. Отца Василия ждала большая лодка, на которой в верховья реки Яны отправлялись продукты и товары первой необходимости для звероферм, мелких поселений рыбаков, охотников и оленеводов.
Старый якут Кузьма, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, сразу же с сомнением оглядел священника и поцокал языком.
– Однако у нас так нельзя, – показал он пальцем сначала на демисезонные городские полусапожки отца Василия, а потом на его короткую куртку на синтепоне. – Сырость внизу, сырость вверху.
– Ничего, я закаленный, – отмахнулся священник. – Сколько нам плыть-то?
– До Батагая – два часа, до Усть-Алданска – два, до Петрово – три.
– Если отец Василий замерзать начнет, мы его согреем, – вставил продавец передвижного магазина Иван, перелез с деревянного помоста в лодку, подмигнул священнику и недвусмысленно потер руки. – Отчаливай, Кузьма.
Отец Василий уселся поудобнее на деревянные ящики с консервами. Застучал мотор лодки, и под любопытными взглядами людей она отчалила от берега. Священник знал, что еще с советских времен повелось у малых народов называть детей русскими именами. И фамилии у них тоже были русскими. Такой порядок завела в свое время Советская власть. Правда, в отдаленных местах многие жители забывали, что у них написано в паспорте, и продолжали, как и до революции, именоваться на свой лад. Но в больших населенных пунктах это правило соблюдалось строго. Называть типичного якута Кузьмой Николаевым и Иваном Петровым было вначале как-то непривычно, но отец Василий быстро к этому привык.
Замерзать священник начал уже минут через тридцать. Холодный туман забирался под одежду, и тело постепенно стало покрываться мурашками. Руки и ноги окончательно застыли, хотя он пытался незаметно прятать руки под мышками. Скуфья [2] не грела, и казалось, что уши мерзнут даже изнутри. Отец Василий с завистью смотрел на мягкие торбасы Кузьмы – высокие сапоги, сшитые из оленьей шкуры мехом наружу. Да и в ватной фуфайке, из-под которой виднелась меховая безрукавка, было явно теплее.
Иван достал откуда-то из-за ящиков брезентовый мешок, где оказалась припасенная меховая куртка. Порывшись, он извлек из этого же мешка литровую металлическую флягу и, хитро прищурившись, спросил:
– Погреться не хотите? Первое дело кровь разогнать, а то совсем застынете.
– Нет, спасибо, – отрицательно покачал головой священник, чувствуя, что губы его совсем не слушаются.
– Плохо, – подал сзади голос Кузьма. – Сначала тепло, хорошо, потом совсем плохо. Я за тебя торговать больше не буду.
– Да ладно! – отмахнулся Иван. – Я только чуть-чуть.
Кузьма завозился около мотора, чем-то зашуршал.
– Вот, возьми, батюшка, однако, совсем замерзнешь. – И протянул отцу Василию что-то большое, стеганое.
Оказалось, это два старых ватных спальных мешка, распоротых по шву и грубо сшитых суровой ниткой в одно широкое одеяло. От мешков заметно попахивало грязью и рыбой, но отец Василий решил не привередничать. Закутавшись с ногами в эту стеганую конструкцию, он через несколько минут понял, что согревается.
– На-ка вот еще, батюшка. Чай с морошкой! Лучше всякой водки согреет, любую хворь прогонит.
Согретый теплом напитка и ватного спального мешка, отец Василий задремал под мерный плеск волн, стук мотора и покачивание лодки. Седые барашки ледяной воды разбегались в стороны, лесистые берега выпирали иногда скалами и каменистыми плесами, которые Кузьма аккуратно обходил самой стремниной.
Якут курил длинную трубку и периодически принимался, ни к кому не обращаясь, рассуждать о жизни. Вся его философия сводилась к тому, зачем нужны города. Для жизни человека, считал он, нужна тайга, нужна тундра, которые дадут все, что нужно. Самый большой вред, по его мнению, был от непоседливости человека, которого все время куда-то тянет в стремлении преодолевать большие расстояния. А зачем? Человек не птица, ему не даны крылья, чтобы летать. Ему даны ноги, чтобы охотиться, руки, чтобы запрягать оленей и строить ярангу. А человек строит большие корабли, машины, которые ничего не дают, кроме беспокойства. Предки жили тысячи лет и обходились без машин.