Большая часть событий и ВСЕ персонажи романа являются авторским вымыслом, любые совпадения с реальными людьми и событиями суть не более чем случайность.
Почти нет таких поступков, признаваемых людьми преступлением и грехом, которые государство не совершало бы когда-нибудь, утверждая за собой право их совершать.
Б. А. Кистяковский, «Государство и личность»
Четырнадцатое сентября 200* года, 16.52.
...На первый взгляд это был обыкновенный гостиничный номер – одноместный, не из дешевых. Не президентского класса, конечно, однако далеко и не те апартаменты, кои несчастному командировочному в каком-нибудь провинциальном «Доме колхозника» приходится делить на равных правах с клопами, тараканами, ржавой водой из крана и серыми простынями на безбожно скрипучей кровати, продавленной телами многочисленных предшественников.
Здесь все было чистенько, уютненько и пристойненько. Комната метров тридцать квадратных, в алькове – накрытый цветастым покрывалом сексодром, прикроватная тумбочка с трогательной вазочкой, в которой алеет одинокий тюльпанчик – настоящий, не пластмассовый, ковролин, телевизор «Эриссон» вещает приглушенно что-то там об увлекательной жизни обитателей морей-океанов, ослепительно белая ванна, а не какое-нибудь желтое корыто со скворчащим душем, даже минибар имеет место – предлагая откушать напитков всевозможных градусности и сладкости. Нормальный, одним словом, гостиничный номер, совсем как в иных отелях, стремящихся к европейскому уровню... ежели не считать некоторых мелочей, поначалу в глаза и не бросающихся.
Во-первых, обязательный для таких номеров телефон отсутствовал. Во-вторых, отсутствовала и ручка с внутренней стороны двери – да и не только ручка, но и замочная скважина. Дверь представляла собой идеально гладкую дээспэшную плиту, без выпуклостей, отверстий и всяческих узоров, пригнанную к косяку столь плотно, что лезвие ножа не просунешь. И Алексей, сам не зная почему, голову готов был прозакладывать, что ДСП – это лишь отделка, внешнее покрытие, бутафория, и что на самом деле такую дверь не прошибешь и из гранатомета.
Во-вторых, аналогичная ситуация была и с окном – огромным, почти, во всю стену, идеально чистым, с видом на таежные сопки... Вот только, опять же, ни шпингалетов, ни ручек на нем не наблюдалось, и как его открыть, было напрочь непонятно. Более того: легонько постучав по окну пальцем, Алексей обнаружил еще две странности: на стук оно отзывалось отнюдь не привычным стеклянным звуком – казалось, что стучишь по листу пластика; и потом, стекло это вибрировало.
Мелко, часто, бесшумно и почти незаметно, однако ж – вибрировало. В-третьих: под самым потолком в углу над дверью в номер помещалась некая черная коробочка с мигающим красным огоньком, наводящая на мысль не столько о пожарной сигнализации или о датчике движения, сколько о миниатюрной телекамере особливо если учесть, что оттуда, из-под потолка, вся комната просматривалась как на ладони. Из чего следовал вполне логичный вывод: помимо всего прочего, номер и «жучками» нашпигован не хуже, чем клопами те же самые апартаментики «Дома колхозника».
А так, если на все эти странности внимания не обращать, то жить можно было вполне – если вспомнить те камеры-одиночки, где они провели последние две недели...
– Как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались... – пробормотал Алексей, скрутил голову неприлично крошечной бутылочке «Смирновской» из минибара, винтом влил себе в рот, зажевал яблочком из вазы на столе, показал средний палец телекамере и завалился поперек сексодрома.
– Фу, мон ами, – глядя в окно, поморщилась Маша, – где ваши манеры?
– Примерно там же, беспечно ответствовал Алексей, хрустя яблоком, – где манеры наших весьма гостеприимных хозяев... Насколько я помню, задерживать подозреваемых без предъявления обвинения разрешено не более чем не семьдесят два часа. А мы тут торчим уже... Сколько мы тут уже торчим, кстати?
– Двенадцать дней. С копейками, – хмуро сказал -Гриневский. – Но я оч-чень не уверен, что мы находимся в гостях многоуважаемых слуг МВД с их семьюдесятью двумя часами.
– Ну, это к бабке не ходи, – махнул рукой Алексей. – Ясное дело, что это не менты... И это хорошо. Однако ж, что еще больше хорошо, это не бандиты и не друзья нашего покойного уголовного друга Пугача. Согласны?
Вопрос был чисто риторическим, и никто на него не ответил. По тому, как в Ашхабаде молчаливые и сосредоточенные люди в штатском аккуратно и бесшумно погрузили их, минуя все и всяческие таможенные и паспортные контроли, на борт самолета (всецело транспортного снаружи, а изнутри оборудованного исключительно под пассажирские перевозки) и за каких-то три часа курсом на северо-восток переправили куда-то обратно, в места до икоты знакомые – таежные; по оборудованию недавно покинутых камер-одиночек и этой, с позволения сказать, «гостиницы» – по одним этим вводным уже можно было сделать вывод, что оказались они в гостях у одной из контор. Которой именно из в изобилии расплодившихся за последнее время – понять сходу было трудно, но тот факт, что организация сия является насквозь государственной и достаточно могущественной, сомнению не подлежал.
Без малого две недели с момента принудительной переправки в таежные места они провели раздельно, как уже говорилось, – в одиночных камерах и абсолютно одинаковых условиях; и это выяснилось только теперь, когда всех троих наконец-таки собрали вместе в этом гостиничном номере и они смогли обсудить пережитое.
Там, в камерах, их не допрашивали, не били, не пытали, не кололи всяческими сыворотками правды. Напротив: камеры были хоть и крохотными, но опрятными, с пружинной кроватью, прикроватным столиком и чистым сортиром в закутке, да и кормили исправно и весьма сносно – не хуже, по крайней мере, чем в иных офицерских столовых.
Однако – это были несомненно камеры.
А с другой стороны – не допрашивали и не били.
И вот это последнее пугало больше всего.
Раз в сутки, по утрам после завтрака, появлялась молчаливая невзрачная барышня в серой форме без знаков различия, с папочкой в холеной руке, и равнодушно предлагала письменно рассказать все, что с ними произошло с момента бунта на зоне под Пармой, – как можно детальнее и подробнее. Каждый день после завтрака, блин, появлялась и предлагала. Каждый день! Причем, что раздражало больше всего, всякий раз принадлежности для письма оказывались разными – сегодня, скажем, это был остро отточенный карандаш и стопка писчей бумаги, завтра – дорогой блокнот и китайский «паркер», послезавтра – синий фломастер и лист ватмана калибра А2... и ни разу сии принадлежности не повторялись. А описывать приходилось одно и то же. Каждый раз одно и то же. Ну не издевательство ли?!.