– Вы напрасно иронизируете! – обиженно ответил Чехов. – Из-за ваших заблуждений я не собираюсь отказываться от радостей жизни.
– Тогда наша новая встреча неизбежна, – категорически заключил я. – Одним словом, сейчас сестра сделает вам премидикацию, промедольчик подкожно, потом анестезия глотки лидокаином – и пожалуйте бриться!
– Смотреть сами будете? – хмуро осведомился Чехов.
– Ну, зачем же сам? Анатолий Сергеевич у нас ас в этом деле – вдвоем с ним посмотрим... Ум, как говорится, хорошо, а два ума – уже палата... В общем, ступайте в процедурную, там Танюша вас ждет, она уже в курсе...
– Эх, жизнь! – уныло произнес Чехов и встал. – Никогда вам, впрочем, не понять больного человека!
Он повернулся и пошел к выходу. Вся его крепкая фигура выражала обреченность и несвойственную ей покорность. Я вдруг подумал, что Чехов в чем-то по-своему прав и занятый своими расчетами врач действительно не в состоянии понять, что чувствует независимый и гордый человек, попадая в безжалостные тиски больничных правил. Ни его тело, ни его будущее уже не принадлежат ему, и все за него решают важные и неприступные дядьки в белых халатах – они просвечивают его насквозь, выворачивают наизнанку, загоняют в постель, а потом, многозначительно поджав губы, удаляются на совещание, где выносят приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию ни в одной инстанции. Пожалуй, Чехов прав, и в нашей профессии действительно есть определенный элемент инквизиции.
Подтверждение этого тезиса состоялось через полчаса в манипуляционной, где беспомощный Юрий Николаевич, лежа на операционном столе, стоически переносил вмешательство, которое сторонний человек иначе как издевательством бы не назвал. Из его раскрытого рта змеей выползал гибкий шнур гастроскопа, замыкавшийся свободным концом на хитрой приставке, которой управлял Анатолий Сергеевич, ас волоконной оптики. В высоком белом колпаке и хрустящем халате, он возвышался над несчастным Юрием Николаевичем, точно грозный призрак. Его выбритое до синевы лицо казалось торжественно-мрачным, и Чехов следил за ним с почтительным страхом беспомощной жертвы. Думаю, что свои воззрения на медицину он Анатолию Сергеевичу не выкладывал.
Приставка, соединенная с окуляром гастроскопа, позволяла выводить картину исследуемого желудка на экран цветного телевизора, и мы с Анатолием Сергеевичем могли как на ладони наблюдать те изменения, которые произошли внутри нашего сложного пациента за время его двухнедельных мучений.
А изменения, что бы там ни говорил сам Юрий Николаевич, имели место. Даже кратковременная разлука с радостями жизни принесла ожидаемый эффект, и суровое бритое лицо Анатолия Сергеевича заметно смягчилось.
– Ну вот, – благодушно пробормотал он, орудуя ручками управления, чтобы высветить самые потаенные уголки полковничьих внутренностей. – Положительная динамика несомненна... Вот теперь и антральный отдел... Отечность уменьшилась значительно... и геморрагических явлений мы практически не наблюдаем... Неплохо, очень неплохо...
Я посмотрел на Юрия Николаевича с плохо скрытым торжеством – мне он не верит, но аппаратура-то не может ошибаться. При поступлении гастроскопическая картина была такой, словно слизистую желудка ошпарили кипятком. Только слепой не смог бы почувствовать разницу. Однако в ответ в глазах Чехова мелькнул жалобный, но настырный огонек. «Сейчас я не в силах возразить, – как бы говорил он. – Но дайте мне немного свободы, и я выложу все, что о вас думаю».
– Анатолий Сергеевич сделает несколько снимков, – предупредил я. – И вы сами, Юрий Николаевич, сможете сравнить результаты.
– Всененепременно... всенепременно... – увлеченно пробормотал Анатолий Сергеевич. – И вы сможете сравнить... и мы тем более сможем...
Само собой разумеется, что на протяжении всей процедуры бедный Юрий Николаевич был начисто лишен права голоса. С онемевшей от лидокаина глоткой и шнуром в пищеводе особенно не разговоришься. Вынужденное молчание мучило разговорчивого полковника даже больше, чем копание в недрах его измученного желудка.
Высказался он только после обеда, когда я зашел проведать его в палату. Юрий Николаевич с грустным видом сидел на краю постели и, нахохлившись, смотрел телевизор. Показывали какой-то молодежный сериал, сопровождавшийся неистовым закадровым смехом. При каждом новом взрыве смеха Юрий Николаевич морщился и осторожно щупал пальцами горло.
Когда я вошел, он заметно оживился и с хрипотцой в голосе заявил:
– Вот, будьте любезны! Ободрали мне горло своей японской техникой! А я ведь на досуге как-то изучил закон о правах пациента... Если задаться целью, то по этому закону я смогу предъявить вам столько претензий, что разорю вашу лавочку дотла!.. Взять только аспект необоснованного назначения анализов...
– Бросьте вы, Юрий Николаевич! – добродушно сказал я. – В основе любой жалобы должно лежать какое-то обоснование того, что вам нанесен ущерб. А у вас дело идет на поправку...
Чехов, насупившись, посмотрел на меня и вдруг сказал:
– Ну, это правда, мне сейчас стало получше... Но в своем главном убеждении я неколебим. Медицина замешена на варварстве. Достаточно посмотреть на лицо вашего Анатолия Сергеевича, когда он ковыряется во внутренностях беспомощного пациента – он в этот момент царь и бог! Маркиз де Сад!.. Вы еще жалуетесь на беспредел, царящий в органах! В любом случае человек в застенках хотя бы сохраняет за собой право кричать и материться. А здесь даже этого нельзя себе позволить!
– Зачем же материться? – с упреком заметил я. – Мы все-таки учреждение высокой культуры... Но дело не в этом, Юрий Николаевич. Я предполагаю вас денька через два-три отправить домой. Смею думать, вы не возражаете?
Грубое лицо Чехова просветлело.
– Ни боже мой! – воскликнул он. – Ваша больница, конечно, удобная, и к вам я привык, но дома, как говорится, и стены помогают... Да и, правду сказать, накладно у вас лечиться...
– Зато, как говорят в Одессе, вы имеете результат! – возразил я. – Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить... Результат у нас сейчас, безусловно, положительный. Но если вы так и не захотите внять голосу разума, все пойдет коту под хвост. Скажите, как мне убедить вас, что в основе вашего здоровья лежит прежде всего воздержание и диета?
Чехов нахмурил лоб и задумчиво пожевал губами.
– Это, что же, – с недоверием произнес он, – выходит, и водочки ни-ни?
– Лучше, конечно, ни-ни, – ласково подтвердил я. – А если откажетесь от курения, так это будет совсем великолепно!
– Послушайте, Владимир Сергеевич, – с надеждой спросил Чехов. – А если, скажем, так: я ни от чего не отказываюсь, а когда заплохеет, ложусь к вам, подлечусь – и снова... Как полагаете, в таком режиме можно функционировать достаточно долго?
– Может быть, и можно, – сказал я. – Но я бы не советовал испытывать судьбу. Возможен роковой исход. Восстановительные способности организма не безграничны...
– Ну а если все-таки потихоньку... понемножку, а? – проговорил Чехов умоляющим голосом.