Иголка навстречу бежит, согнулась, упала, снова тошнит ее, что за напасть гадская? Я оклемался, башкой кручу, как бы сволочь какую не пропустить. Поле ножками шевелит, Голова сверху еще факел скинул, маленько полегче стало, ага.
— Живей наверх, красавчики, — прохрипел отшельник.
Спаси нас Факел, такой красоты я еще не видал. У отшельника росла рука. Росла прямо из корявой культи, как, бывает, из дряхлого пня тянется молодая ветка. Только пню не больно, он же деревяшка, а у шама кожа лопнула, кость вылезла, жуть, а рука новая — вроде как у мальца, тонюсенькая, розовая, в жилках вся. Не как у людей рука, ну дык это ясно, шам ведь и не человек. Чича качало как пьяного, с глазьев слезы катились, он словно разом постарел, а воняло так… я мигом Кладбище вспомнил, и черных мутов некультурных, и то, как они человечинку в яме коптили.
— По… помоги мне, — снова прохрипел отшельник. — Пока… она мороков не выпустила…
Он когда говорил, кровь с губ брызгала, видать, язык прикусил. Рыжий что-то вопил сверху, с печенегом там метался.
Подхватил я шама в охапку, хотя лучше бы с хряком на ферме обнялся, клянусь Факелом! Другой рукой Иголку подхватил, она легенькая совсем, шептала что-то, — и бегом к лесенке, подальше от реактора.
Оглянулся, чуть не упал, о бак рваный спотыкнулся. Поле то черное догоняло, но не шибко торопилось. А вдоль стены, по кругу, подползало еще одно, ешкин медь, тоже не шибко симпатичное, ага. Но чо-то там внутрях светилось. Я сперва не понял, ну его к лешему, до лесенки добежал, в пепле колею пробил, Иголку вверх толкнул…
Взад оглянулся. Дык нельзя было оглядываться, ротный сколько раз учил, еще когда мальцами на охоту со старшими ездили. Нельзя на Поле глядеть, если хотя бы намек есть, что соблазнять начнет, сука такая. Я оглянулся — и братика увидал. Братика маленького, давно его Спаситель прибрал, давно у пресветлого в боевой дружине служит. Сколько же мне стукнуло, когда хоронили, когда маманя на гроб кидалась? Двенадцать, что ли?
Братик смеялся, ага, ручки теплые тянул, он всегда так смешно обнимался, я уж и позабыл, а тут резко вспомнилось, будто с головы мешок сняли. Смеялся смешно, зубки еще не все выросли, в рубахе красивой, Любаха ту рубаху вышивала, я тоже позабыл, а теперь вспомнил. Братик меня звал, светло вокруг него было, и сам светленький, кудрявый такой…
— Славушка, Слава! — Иголка с размаху лупила меня по щекам, а я, дурень, слезы глотаю и с места никак не сойду.
Тут и шам, видать, стал маленько в себя приходить, у меня резко боль ушла, в плече отпустило. Чич сверху с лесенки ко мне нагнулся, я отпрянуть не успел, да как мне в глазья мешками своими выстрелит, веками нижними, то есть! В мозгу разом все прояснилось.
В другой раз я бы ему нос в щеки вбил, а тут — только спасибо сказал. Никакого братца младшего, ясное дело, никаких сладких сердцу картин, вокруг лишь гарь да сволочные Поля смерти копошатся. Ох, рванул я вверх через пять ступенек, Иголку к себе прижал, она носом хлюпает, сама грязная, черная, волосья обмаслились, вроде гнилой травы обвисли, только зубы блестят. Но мне она в любой грязи еще больше нравилась, просто ужас как нравилась, ага. Отшельник отстал, пыхтит, храпит, наверху на мешок с харчами боком повалился, ребра того и глади кожу прорвут.
Иголка показала рыжему узелок, сама развязать не могла, пальцы не слушались. Голова — молодец, мигом тряпку разрезал, каждому из бутылька по паре глотков хватило. И минуты не прошло, как у меня сердце ровно застучало, ага, даже медленней обычного, что ли. Собрались мы вокруг Чича, а чо делать-то, только ждать. Отшельник весь потом покрылся, стонал, плечами ворочал, зубами скрипел. Потом жрать попросил, ешкин медь, так мы ему сдуру мяса, хлеба, рыбину с луком сунули. Позабыли, что отшельнику нормальная еда не шибко по нраву, стали мешок его заплечный искать, насилу нашли. Я уж напугался, что опять вниз придется лезть, храни меня Спаситель. В мешке у шама бутыли нашлись, смолой залитые. Ну чо, отвернулись мы, отошли, пока он лакал, сил набирался. А когда взад повернулись, Иголка меня как ухватит, точно маленькая. Ясное дело, всякий бы тут обалдел. Рука у Чича почти выросла, только кость просвечивала, кожа тоненькая тянулась, ногтей на пальцах еще не было.
— Что, красавчики… поняли теперь, как вас Хасан дурил? — Чич тихо засмеялся, попытался сесть, но опять свалился на мой мешок. — Я ученика сгубил… а сколько еще удалых ребят на могильниках сгинули… эх, ладненько. Вам повезло желчи набрать, а Голове вдвое повезло, что после трупной заразы выжил… Спасибо, красавица… сейчас очухаюсь, сведу вас к Насосной станции.
— Ой, тебе тоже повезло, отшельник, — сказала Иголка. — Поле шибко голодное было. Еще немного, и на нас бы кинулось, вот так.
— Выходит, никто нео травить не собирался? — спросил я. — Выходит, нет против них силы?
— И ждать нам теперь ихних полчищ в Чагино, — грустно добавил Голова.
— Ох, красавчики, ничего такого не выходит, — на сей раз Чичу удалось сесть, он качал свою новую руку, словно ребеночка баюкал. — Есть в Москве другая сила, пострашнее нео. Человек есть… я вам говорил, он был заодно с кремлевским дружинником Данилой. И с моим братом Фыфом. Человека звать Снайпер. Он один как целое полчище.
— Снай-пер? — переспросил Голова. — Как один человек может быть сильнее клана нео? Вон Славка, и то с ними не дерется.
— Вот и я хочу знать, — криво ухмыльнулся Чич. — Потому и пойду с вами.
Шли очень долго. Лезли по мосткам над цехами, потом пришли в такое место, где все мостки рухнули. И здания вокруг разметало. Круглая почти яма там была, агроменная, метров сто, наверное, и в глубину далеко. Голова сказал, что такую воронку из наших пушек не заделаешь, это ракета вражья была. До самого дна яма дымила, края осыпались, подходить страшно. На той стороне вроде обезьян видели, ага, но здоровкаться с ними не стали. Иголка сказала, что здесь пасечникам не место, вроде как охотничьи места для нео. И если нас засекут, ешкин медь, так жалеть не станут.
— Я рукокрылов второй раз вызвать не смогу, — признался Чич. — Вы уж сами, красавчики, справляйтесь… не боец я пока. Давай, левей бери, вон там, вишь, вроде шишки из золы торчат? Так это крыши кусок, до самой крыши цеха засыпало. Туда давай, если вход не завалило.
Чич не соврал, там длиннющий дом оказался, весь в глубину проваленный. Иголка задергалась маленько, когда до входа добрались. Только это не вход был, а пролом на высоте третьего этажа. Следов вокруг хватало, натоптали гады всякие. Я следы возле самого пролома потрогал — вроде свежих нет, можно идти.
— Внизу двое новых, но уже того… не опасны, — тихо сказал Чич.
Взял я его на закорки, а сам подумал, где это ты видал неопасных обезьян? Иголка заставила нас опять намочить тряпки и получше хари обвязать, чтоб не вдохнуть ненароком. Дык я и без того дряни наглотался, мутило, и слюна горькая под языком собиралась. И не выплюнешь толком, коли рожа замотана!