Президенту, своему бывшему приятелю и коллеге, а ныне руководителю противоборствующего клана, он, разумеется, докладывал чаще. Но доклады носили для обоих ритуальный характер, поскольку глава государства, как это ни парадоксально, не мог оказать никакого реального влияния на деятельность внеармейских силовых и правоохранительных ведомств, полностью подчиненных Мудрику. Если не по боевой мощи, то по численности по крайней мере они не уступали армии. В то же время Мудрик никак не вмешивался в управление структурами Министерства обороны. Такова была негласная договоренность, накануне президентских выборов достигнутая двумя мощнейшими, конкурирующими когортами. Она соблюдалась строго, ибо каждая из противостоящих сил, за которыми стояла своя гигантская промышленно-финансовая группа, отлично отдавала себе отчет, что любой конфликт приведет к дисбалансу, а дисбаланс невыгоден и опасен для обеих сторон: войны не хотел никто.
Но скрытое противостояние на уровне сверхсекретных служб, коими располагали оба государственных деятеля, происходило.
Президенту симпатизировала добрая половина населения, видя в нем если не гаранта грядущего процветания, то по крайней мере охранителя той относительно сносной жизни, какая установилась в годы правления его предшественника.
Мудрик олицетворял невидимую, завораживающую тайную силу, которую боялись, но принимали как данность. Впрочем, далеко не все. Наиболее просвещенная и дальновидная часть интеллигенции ненавидела его, ассоциируя с новым Берией. Ропот не мог прорваться сквозь плотный заслон цензуры государственных и послушных государству частных СМИ, зато изливался на кухнях, в речах немногих отважных оппозиционеров на малолюдных полулегальных митингах и на страницах западной печати, предоставляющей колонки фрондерам под псевдонимами и без.
Президент имел репутацию либерального государственника. Он вынужден был согласиться на полуофициальную параллельную структуру власти – силовую гарантию сохранения государственных приоритетов в экономике. Таково было жесткое условие его поддержки на выборах. Но он трезво отдавал себе отчет, что подобное двоевластие в стране – опасный абсурд. Более того, достаточное число влиятельных сторонников и весомый процент избирателей позволяли в наиболее подходящий, точно выверенный момент нанести внезапный удар и вернуть положение Конституции, дававшее президенту адекватную власть. Но это можно было сделать только решительным силовым действием. И только дождавшись серьезного повода. Президент не знал, что именно способно послужить таковым. Но что-то подсказывало: повод могут дать не столько масштабные государственные «деяния» Мудрика на ниве «патриотической демократии», сколько вполне конкретное и вопиющее беззаконие, которое однажды выплеснется наружу и взбунтует общественное мнение.
Федор Захарович Мудрик представлялся обывателям и ультраконсерваторам центральной и грозной фигурой новаторского государственного устройства, которое так метко и точно окрестили «национально ориентированной демократией» или «патриотической демократией». Эта форма правления, изобретенная «под Мудрика», предполагала и допускала любые методы и способы защиты демократии, в том числе и такие, которые в других цивилизованных странах считались классическими признаками полицейского государства.
Каким бы двусмысленным ни казалось положение президента, он все-таки был президент и главнокомандующий. А посему располагал сверхсекретной службой при Главном разведывательном управлении и получал через этот канал определенную информацию о деятельности и личной жизни своего смертельного друга. Службой руководил Михаил Кротов, старый товарищ и соратник, надежность которого была проверена многократно.
Сперва президента весьма позабавила ошибка в кроссворде, о которой ему тотчас доложили. Но по мере развития сюжета доклады все больше и больше интриговали его. Он почувствовал, что здесь может назреть тот самый повод.
Зная Мудрика со времен совместного служения тайным интересам отчизны в разных странах и обстоятельствах, выпив с ним не одну бутылку водки (виски, джина, текилы, рома), он ни секунды не сомневался, что отважный или безалаберный автор кроссворда канет в никуда без промедления: тщеславие и обидчивость, мстительность и решительность бывшего своего товарища хорошо были известны ему. Но происходящее изумляло. Поначалу этот Фогель преспокойно ходил по городу, а вполне безвинные люди, имевшие лишь косвенное или самое отдаленное отношение всего лишь к газетному ляпу, отправлялись в мир иной один за одним. Прокуратуре дали возможность начать следствие, и его возглавил довольно опытный человек. Когда же череда странных смертей и покушений, в том числе и на сотрудников подконтрольной Мудрику прокуратуры, увенчалась наконец исчезновением самого «виновника торжества», президентские аналитики сделали вывод, что проводится некая операция – непонятная по фабуле, с неясными намерениями, без читаемой внутренней логики. И президенту стало интересно. Так интересно, что он решил на этот раз пренебречь негласным табу и тихо разобраться в существе происходящего. Нюхом прожженного разведчика и тонкого игрока он почуял некую перспективу. Как минимум пополнение тайного досье на своего политического соратника-противника. Как максимум… Черт его знает, чем все может обернуться! История знает примеры удивительных глобальных метаморфоз, случавшихся в государстве по, казалось бы, частным, ничтожным поводам.
Он вызвал Кротова и попросил с особой осторожностью выяснить детали. Через несколько дней президент знал достаточно, чтобы сделать кое-какие выводы и даже предпринять конкретные шаги. Стало совершенно ясно, что автор сценария и режиссер кровавой драмы – не кто иной, как Мудрик. А пожилой сочинитель кроссвордов по фамилии Фогель – не случайно подвернувшийся под горячую руку тихий интеллигент: он выбран осмысленно, прицельно. Но это и все, что можно было заключить с определенностью, анализируя информацию от кротовских ребят.
Однако сюжет не обрывался с исчезновением «большого мастера мелкого газетного жанра». Оперативник Московского уголовного розыска по фамилии Мариничев закусил удила и продолжил копать на свой страх и риск, несмотря на прямой запрет начальства. И что самое любопытное – он пытается сунуть свой нос туда же, куда не так давно, по заданию президента, проник один из самых маститых и засекреченных ребят Кротова. Этот Вадим Мариничев лезет в биографию Мудрика, пытается взломать тот же файл, который лишь приоткрылся для кротовского сотрудника. Ему, сотруднику, удалось войти в интимную близость с дочерью человека, взявшего к себе мальчика Федю после смерти отца. От него и фамилия и отчество. До подлинной фамилии батюшки, а также до причин и обстоятельств его смерти докопаться так пока и не удалось: еще на заре карьеры, используя свои возможности агента секретной службы, Федор вычистил всю информацию о родном отце из официальных учреждений. И дочищал ее до совершенного исчезновения, уже будучи в больших чинах. Те, кто мог что-то знать, исчезли или умерли своей смертью. Единственная, кого он не тронул, – круглогорская учительница Нина Захаровна, сводная сестра. Наверное, в память о добром отцовском друге, не бросившем мальчика на произвол судьбы. Но прежде, чем проявить столь несвойственный ему гуманизм, он, скорее всего, каким-то образом предварительно убедился, что женщина ничего толком не знает и не помнит. Да и откуда ей знать? Жила в другом доме, на другом конце города с матерью, общение с отцом не допускалось, видела мальчишку лишь однажды мельком, через полгода он уже был в суворовском, а еще через год Захара Ильича не стало, о чем юному суворовцу сообщил лично начальник училища. Нина судьбою мальчика не интересовалась, а с годами и вовсе забыла о нем. Лишь несколько лет назад, когда первые информационные сообщения легализовали сводного брата в качестве вновь назначенного руководителя силового ведомства, Нина Захаровна поняла, куда забрался за минувшие тридцать с лишним годочков мальчик Федя.