Какими бы они ни были, Гийом обожал своих «маленьких рыжиков»: Адама, такого кругленького и розового, с огромными голубыми глазами, которые напоминали Гийому глаза его собственной матери Матильды, и особенно Элизабет, обладающую ослепительной грациозностью, гораздо более привлекательную, чем обыкновенные толстушки-милашки ее возраста. Ее серые глаза изменялись в зависимости от настроения: иногда они были блестящие, иногда темные и мрачные. Ее маленькое подвижное личико, черты которого немного напоминали Гийома, правда, гораздо более утонченные, но почти такие же высокомерные, искрились живостью ума и хитростью, но случалось оно становилось серьезным, задумчивым и принимало выражение достоинства, не характерное обычно для такого юного возраста, особенно когда ее мать делала ей внушение.
Отношения Агнес с дочерью с некоторых пор стали более прохладными, чем с сыном – он не был обременен теми же заботами, которые мучили его сестру. Обычно она казалась безразличной к тому, что на самом деле задевало ее за живое. Чтобы подчинить, окончательно преодолеть этот своевольный и мятежный характер, надо было его сломать. Агнес, зная, что Гийом категорически противиться этому, не решалась, отдавая предпочтение ласке в надежде, что дочь вскоре забудет мрачные дни последней зимы. Тем не менее эта подчеркнутая официальность и натянутость их отношений поразила Гийома:
– Разве ты больше не любишь свою маму?
– Да нет же, – непринужденно ответила Элизабет, – я люблю ее, особенно с тех пор, как вас нашли…
Гийом предпочел дальше не расспрашивать. Он не сомневался, что после его исчезновения отношения между матерью и дочерью испортились, иначе Розе не было смысла забирать ребенка, но Гийом в данный момент не стремился выяснить подробности. Возможно, позже он поговорит об этом с мадам де Варанвиль или даже с самой Элизабет. Агнес и он старались сохранять необходимую в данной ситуации видимость возобновления гармонических отношений, так неожиданно и резко разорванных. С первого взгляда можно было подумать, что все идет, как и раньше; Агнес, с рукоделием в руках сидя у изголовья своего мужа, проводила долгие часы, как и полагается заботливой супруге. Накрывали им. обычно в библиотеке, и церемония принятия пищи протекала обычно в кажущемся согласии. Они охотно беседовали, особенно если при этом за столом еще один прибор был предназначен для кого-нибудь из друзей, что было, кстати, нередко. Часто приезжал Феликс, один или вместе с Розой. Мадемуазель Леусуа завтракала с ними через день, иногда Гийом пытался задержать и доктора, но этого ему никогда не удавалось, как бы он ни настаивал. Обычно Пьер Аннеброн извинялся, ссылаясь на большое количество больных, которых ему необходимо срочно посмотреть. Агнес поддерживала приглашение, впрочем, не слишком настаивая и хорошо понимая, что гостеприимство ее мужа мучительно для любовника.
Пьер, переходя попеременно от райского блаженства к мукам ада, уже не понимал, счастлив ли он, или несчастен. Его страсть к супруге Гийома и его дружеское расположение к нему самому вращались по замкнутому кругу, так как он не имел мужества порвать с одним или с другой. Ему приходилось все время краснеть, когда рука Гийома сжимала его руку в рукопожатии, и бороться с безумным желанием убежать как можно дальше. Но лишь обнаженные руки Агнес обвивались вокруг его шеи, он был готов с удовольствием задушить ее мужа, если бы тому случайно пришлось в этот момент перед ним появиться. Кстати, каждый раз, когда он решался поговорить наконец серьезно и пробормотать что-то вроде того, что пора прекратить это безумство, молодая женщина поцелуем закрывала ему рот, не позволяя объясняться дальше» – еще будет время подумать об этом, когда Гийом опять сможет ходить…
А пока, решив наслаждаться еще долгое время любовью, которую она вкушала с наслаждением тем более страстным, чем более изощренной становилась эта любовь, Агнес обнаружила в себе большую потребность в деятельности. Еще недавно она, казалось, похоронила себя в Тринадцати Ветрах, а теперь вдруг начала проявлять интерес к простым людям из окрестных деревень, оказывая им милосердие, необходимое якобы небесам, за то, что были услышаны ее молитвы о возвращении ей горячо любимого супруга. Ей также приходилось отдавать визиты своей соседке, мадам де Ронделер, в поместье Эскарбосвиль или госпоже д'Урвиль. Мало-помалу все привыкли встречать ее кабриолет на маленьких проселочных дорогах. Ею восхищались. Ее даже обожествляли…
И никому не пришла в голову мысль обратить внимание на то, что маршруты мадам Тремэн легко вписывались в четырехугольник, ограниченный Ла Пернелем, Виселем, Пепэнвастом и Фановилем. И тем более никто не мог себе представить, что иногда – приблизительно раз в неделю, – кабриолет с его прекрасным кучером, как всегда скромно одетым, что вполне подходит тому, кто делает добрые дела, углубляется в густой лес, где высокие струйные деревья стояли в окружении приземистых пышных кустарников; затем по самой заросшей тропинке он выезжает к руинам старой башни, от которой осталось только что-то вроде пещеры, и что там на постели из папоротника владелица Тринадцати Ветров и доктор из Сен-Васта занимаются тем самым милосердием, которое в том случае считается нужным, если начинается с себя. Разумеется, Пьер приходил по другой тропинке.
После этих встреч, ставших еще более страстными, потому что ей всегда приходилось торопиться, Агнес уходила сияющая, оживленная, и хотя в глазах была усталость, но это ее красота, обычно холодная и надменная, становилась мягче. Иногда она даже излучала тот мягкий свет, какой обычно исходит от счастливых женщин, особенно когда чувствовала себя удовлетворенной любовью, вкусив наслаждение со своим неутомимым любовником. Предаваясь с ним этой страсти, она удовлетворяла самые изысканные свои желания, становясь с каждым разом все более требовательной, но и внутренне ликовала от тайной мести, видя по возвращении своего супруга, прикованного к постели. Благодаря этим украденным часам ей удавалось успешно противостоять мощному притяжению, которое всегда исходило от Гийома. Он же, не имея выхода своему чувству, пытался воспользоваться этим влиянием. Агнес ощущала, до какой степени она осталась ему подвластна: стоило ему сделать ей комплимент или задержать ее руку у своих губ чуть дольше положенного, ее сердце начинало учащенно биться… Как-то раз вечером она вошла к нему за несколько минут до ужина, и Гийом сразу заметил и поразился исходившему от нее сиянию. Одетая просто, по-домашнему – свободное красное платье из тафты, бархатная лента такого же оттенка поддерживала ее пышно взбитые черные волосы, без каких-либо украшений, за исключением золотого обручального кольца на бледной руке, – она была обворожительна.
– Вы сегодня великолепны! – воскликнул Гийом.– Глядя на вас можно подумать, что вы очень счастливы! В его глазах вспыхнуло яркое пламя страсти, которое так хорошо было ей знакомо. И это заставило ее задрожать от радости. Мысль о том, что когда-нибудь придет день и ей удастся вычеркнуть англичанку из его памяти, обожгла ее. Если бы он мог воспылать к ней прежней страстью, как было бы ей приятно заставить его ждать, надеяться, страдать! – А почему бы мне и в самом деле не быть счастливой? Вам с каждым днем все лучше, и уже завтра вы сможете избавиться от этих ужасных орудий пытки… Не отвечая, он взял ее руку в свою, поцеловал и прижал к своей щеке.– Я страшусь этого испытания… но меня согревает мысль, что вы будете рядом со мной….