Лаура не стала настаивать и проводила Луизу до ворот. Возвращаясь вместе с Жуаном, помогавшим старой деве устроиться на козлах, она не смогла удержаться от замечания:
— Не кажется ли вам, что дома, вернувшись к своим привычкам, Фужерей скорее бы обрел память? Нет никакого смысла держать его в Планкоэ.
— Я тоже так считаю, но мегера, которую мы там видели в прошлый раз, наверняка иного мнения. Случай и несчастье предоставили в ее распоряжение того, кого она любит всю жизнь. И она сделает все, чтобы оставить его в своем доме. Вам это должно быть понятно?
— Конечно, я понимаю. Так предоставим беднягу его судьбе! У несчастья есть, по крайней мере, один плюс: оно заставило его позабыть свою любовь, ненависть и рану, нанесенную дочерью. Может быть, так и лучше…
И Лаура поднялась к себе, размышляя о том, что ее собственная жизнь бесполезна, она никому и ничем не может помочь. Тишина в этом доме с толстыми гранитными стенами, не пропускающими никаких звуков, показалась ей невыносимой. Лали крутилась, как белка в колесе, а у нее не осталось никаких интересов, она чувствовала себя как жертва кораблекрушения, которую море выбросило на пустынный остров, где она осталась одна, без всякой связи с миром, где каждый суетился, работал, любил… С каждым днем Лаура все больше осознавала, как изменилась… как Батц ее изменил. Теперь почти совсем ничего не осталось от былой маркизы де Понталек, терзаемой болью от утраты своего ребенка и отчаянно стремящейся воссоединиться с человеком, который был ее мужем, но покинул ее, решившей просто умереть. Но появился Батц, и все стало иначе. Теперь, в этом мирном бретонском особняке, доводилось ей даже жалеть о прошедших страшных днях террора, когда страх за свою жизнь, а главное, волнение за того, кого она любила, придавало ценность каждому прошедшему дню.
В тот вечер, сославшись на мигрень, она не спустилась к ужину, а несколько часов просидела, завернувшись в плед, у камина, точно так же, как давным-давно, ожидая возлюбленного, сидела Мари. Разница была только в том, что сама Лаура никого не ждала. Когда сначала Бина, а затем Лали поднялись ее проведать, она, закрыв глаза, притворилась спящей, и они на цыпочках удалились. Но когда Лаура наконец легла в постель, то заснуть не смогла, раз за разом возвращаясь к разрушительным мыслям о своей ненужности. А Жану де Батцу она, судя по всему, была и вовсе не нужна — ведь вот уже несколько месяцев от него не было никаких вестей!
Впадать в уныние было не свойственно Лауре Адамс так же, как и Анне-Лауре де Понталек. А ведь она думала, в ней уже ничего не оставалось от образа жертвы, смирившейся со своей судьбой. С невероятной
грустью подумала она о том, что, помимо нескольких счастливых дней, проведенных в Шаронне, «дом», о котором она более всего сожалела, был вовсе не особнячок на улице Монблан, а две комнатки, которые они делили с госпожой Клери в ротонде Тампля. Там они, музицируя вдвоем, силились хоть как-то развеселить королевскую семью, еще в полном составе пребывавшую в башне.
И ее вдруг охватило жгучее, непреодолимое желание вновь туда вернуться, снова попытаться увидеть этого ребенка, все еще пленницу страшной тюрьмы. Лаура почувствовала, что ее переполняет нерастраченная нежность, не находящая выхода преданность. Вот кого надо было любить, и с этой мыслью Лаура уснула, решив перед сном все же ехать в Париж. Для этой поездки можно найти любой повод, хотя теперь для дела Лодренов уже и не требовалось небольшого состояния, хранящегося в банке Лекульте. Но все же лучше придумать важную причину, потому что она не тешила себя иллюзиями: Лали и Жуан на все пойдут, лишь бы помешать ей вернуться в опасный и непредсказуемый город. Но она не сдастся. Даже если не получится отыскать Батца, Лаура надеялась повидать Питу, Свана, своих американских друзей, Тальма и Жюли, и…
Жюли и стала ее спасением.
Вернувшись с почты, куда трижды в неделю он отправлялся за корреспонденцией, Мадек Тевенен принес конверт, пришедший из Парижа на имя «Гражданки Адамс, через посредство гражданки Лодрен». Это было письмо от Жюли Каро, в замужестве Тальма:
«Дорогая подруга, не имея от вас так давно новостей, я начинаю сомневаться: а помните ли вы еще обо мне? Тем не менее, кроме счастья хоть как-то приблизиться к вам посредством этих нескольких строк, мне понадобилось — и я прошу у вас за это прощения! — написать вам по самому банальному деловому вопросу. Срок аренды вашего дома на улице Монблан скоро подойдет к концу, и я хотела узнать, желаете ли вы ее продлить или же предпочитаете передать его обратно в мое распоряжение. Если вы откажетесь от аренды, то я загрущу, дабы это будет означать, что вы отдаляетесь от своих парижских друзей, которые были бы так счастливы вновь повидаться с вами. Но очень возможно, что наша жизнь здесь вас больше не прельщает. И верно, она теперь стала совсем безумной: веселой для одних, слишком тяжкой для других, к коим, боюсь, принадлежу и я сама. Смилуйтесь, напишите поскорей хоть несколько строк, которые принесли бы мне, по крайней мере, уверенность в том, что вам иногда случается вспомнить о преданной вам Жюли…»
Заканчивалось письмо постскриптумом, от которого сердце Лауры радостно забилось:
«Наш друг Б., которому вы разрешили распоряжаться домом по собственному усмотрению, принес мне вчера ключи. Я была не одна, и он не дал никаких объяснений, но пообещал зайти еще».
Письмо подействовало на Лауру мгновенно. Заглянув в календарь, она отправилась на поиски Бины: та оказалась в комнате Лали, где подметала пол.
— Оставь метлу и беги поскорей на конную почту занять мне место в завтрашнем дилижансе на Ренн. Оттуда через два дня уходит почтовая карета на Париж. А потом бегом возвращайся сюда собирать мои вещи!
Но вместо того, чтобы бежать, девушка застыла на месте:
— Вы уезжаете? Одна?
— Да. Так лучше. Паспорт, выданный мне Комитетом национальной безопасности, все еще действителен, а для тебя пришлось бы делать новый. На это нет времени.
— Так, значит, вы и Жуана не берете?
В голосе Бины прозвучала надежда: она еще не отчаивалась затронуть сердце доверенного лица Лауры.
— Не беру. Я собираюсь остановиться у мадам Тальма, мне нужно вернуть ей особняк на улице Монблан. Так что мне никто не нужен, но, прошу тебя, поторопись, я очень спешу!
— А что скажет Жуан, когда вернется?
Его отослали в Фужерей сообщить слугам, что их хозяин жив, но, некоторое время будет отсутствовать. Однако замечание Бины рассердило ее хозяйку:
— Что Жуан! Подумаешь, Жуан! Он что, тут командует? Делай, что говорят, и не прекословь!
Когда Бина наконец ушла, Лаура поднялась к себе и занялась приготовлениями. Надо будет сказать Лали о предстоящем отъезде вечером за ужином, а пока можно порадоваться всласть. Лаура чувствовала себя школьницей накануне каникул. Из всего, о чем писала ей Жюли, она усвоила только одно: Батц в Париже, и сама мысль вновь увидеть его наполняла ее радостью, от которой хотелось смеяться и плакать одновременно. Пусть в столице голод, пусть там снова опасно — все это ее нисколько не огорчало. К тому же скоро наступит весна, это чудесное время года, ведь с весной придет любовь! Так и должно быть! Долой условности, воспоминания и даже стыд! Если Жан не придет к ней, она сама отправится к нему, она ему скажет, что любит его больше жизни, что хочет принадлежать ему, делить с ним жизнь, все дни и ночи, познать, наконец, это высшее наслаждение тела и души, что знала Мари и унесла с собой в могилу. С Батцем все было возможно, он был волшебником, ведь это он выкрал из Тампля маленького короля и наверняка знает, как можно вызволить оттуда его сестру!