из каждых семиста пятидесяти избранников пятьсот, то есть две трети, должны избираться из числа окончивших срок депутатов Конвента. Чтобы подсластить пилюлю и замаскировать такое злоупотребление властью, решено было, что этот декрет должен быть ратифицирован всей нацией посредством двойного плебисцита, назначенного на 1 вандемьера четвертого года, то есть на 23 сентября 1795 года. Неудивительно, что при таком положении дел сатирик Питу разошелся вовсю, пробуя на зуб каждое постановление, а зуб у него был исключительно острый.
Как-то утром, прислонившись к стене дома в нескольких шагах от «Рыцаря в латах», он во весь голос распевал о благе монархии и вреде революций. Народу вокруг было много, и ассигнации сыпались, как осенние листья, но вдруг Питу заметил в толпе знакомую фигуру. Фигура незаметно подавала ему какие-то знаки. Допев, он извинился перед публикой и удалился под руку с «фигурой» в кабаре.
— После таких упражнений вас, верно, мучает жажда, милейший Питу? — Батц хлопнул в ладоши, призывая служанку. — Однако поздравляю: у вас большой талант.
— Вам понравилось?
— Как это может не понравиться? Но не слишком ли вы рискуете? Сколько раз в этом году вы уже сидели в тюрьме?
— Два.
— Ох, не миновать и третьего… разве что все вокруг так быстро переменится и вы вдруг сделаетесь пророком… или героем…
— А как по-вашему, будут перемены?
— Это зависит от воли людей. Нет необходимости напоминать вам, что плебисцит назначен на завтра: первое вандемьера четвертого года, — издевательски уточнил он. — Бьюсь об заклад, что результаты вызовут бунт. Особенно если они будут положительными, а так и случится!
— Отчего же?
— Да оттого, что некоторые будут голосовать по принуждению, и в любом случае результаты подтасуют. В провинции уж наверняка, а в Париже, могу гарантировать, Декрет о двух третях не пройдет, так что Конвент будет недоволен. Я со своей стороны уж постараюсь, чтобы вызвать как можно больше причин для недовольства.
— Заделались бунтовщиком? Вы?!
— А почему бы нет? — резко ответил Батц. — Лес рубят — щепки летят, а у нашей партии уже не будет такого дивного повода покончить с проклятым Конвентом, приютившим под своей сенью такое количество убийц!
— Трудно не согласиться с вами, барон. Да и когда я спорил? Где начнется восстание?
— В нашей старой секции Лепеллетье [62] , над которой еще парит тень великого дорогого нам всем Кортея. Его память здесь чтят, он и поведет нас в бой! Что до вас, любезный Питу, надеюсь, вы станете певцом нашей Илиады, а ваш такой убедительный глас поможет перетянуть на нашу сторону многих сомневающихся!
— Можете на меня рассчитывать.
— Я в вас нисколько не сомневался, — с чувством произнес Батц, протягивая руку, которую Питу крепко пожал. А теперь пора возвращать вас публике: она заждалась…
— Еще немного подождут. Ответьте мне на один вопрос. Известно вам, что мисс Адамс проводит теперь все свое время в ротонде и Тампльской башне? Вы знаете, что ей удалось приблизиться к принцессе?
— Да, знаю. Но к чему этот вопрос?
— Чтобы понять, входит ли в ваши намерения увидеться с нею до начала восстания. Я сам давно ее не видел, но уверен, что ей вас страшно не хватает…
— Мне тоже не хватает ее, — сказал Батц, и лицо его внезапно потемнело. — Но в мои планы не входит свидание с ней до того, как начнется бой. Одному богу известно, что из этого может выйти. Меня могут убить… взять в плен… и мне непереносима мысль, что она может оказаться каким-то образом замешана во всем этом. Уже то, чем она занимается в Тампле, достаточно опасно, но, наверное, для нее это счастье. Так что мне возле нее сейчас не место, и я не хочу, чтобы она хоть о чем-то догадывалась…
— Если кто и скажет ей о вас, то только не я.
— Я знаю. И все-таки, Питу, если случится так, что я не выйду из боя живым, не согласитесь ли вы передать ей кое-что на словах?
— Незачем и спрашивать.
— Тогда скажите ей… что я люблю ее, как никогда и никого еще на свете не любил…
— Даже Мари?
— Даже Мари, хотя богу известно, какую рану нанесла мне ее смерть…
Не говоря более ни слова, Батц повернулся и побежал прочь, а сам Питу с задумчивым видом пошел допевать свои песни.
Назавтра результаты голосования были точно такими, как предсказывал барон. Новая Конституция собрала 914 853 голосов «за» и только 41 892 — «против». Что до Декрета о двух третях, то его одобрили 167 650 человек, против — 95 373. Эти последние сказали «нет», и на улицах Парижа поднялся ропот, но в своей эйфории Конвент, словно освободясь от тяжкой ноши, казалось, ничего не замечал. Он занят был теперь Декретом об аннексии Бельгии и разделением страны на девять департаментов. Впрочем, было приказано усилить полицейские наряды, хотя это было совершенно бесполезно.
12 вандемьера двадцать шесть секций сплотились вокруг секции Лепеллетье, где был образован штаб восстания, который тут же выслал гонцов в департаменты с призывом примкнуть к восставшим парижанам. На этот раз все жители столицы, те, кто в действительности и были народом: лавочники, ремесленники, мелкие буржуа, интеллигенция, все, для кого забрезжила новая заря, — все они, как один, встали на сторону роялистов, вырвавшихся из тюрем Робеспьера. В числе них был и Батц. Два дня подряд сражался он бок о бок со своим другом, молодым Шарлем Делало, вице-президентом секции Лепеллетье, человеком, которого природа наделила необыкновенным ораторским талантом…
Конвент, оказавшись в отчаянном положении, воззвал к отребью, в их числе к убийцам узников тюрем в 1792 году, и к этой армии негодяев добавил четыре тысячи солдат, стоящих в Саблоне под командованием генерала Мену… который переметнулся на сторону восставших. Это стало очевидно, когда защитники Конвента попытались захватить секцию Лепеллетье на углу улиц Вивьен и Фий-Сен-Тома. Мену любезнейшимобразом вел переговоры с молодым Делало, который без всякого труда убедил его в том, что их дело правое, и призвал генерала примкнуть к их рядам, «как сделали все честные люди, для которых нестерпимы выходки Конвента».
А Конвент тем временем стянул в Париж пушки, и площадь напротив Лувра, площадь Революции и Елисейские поля превратились в сплошную артиллерийскую батарею. Ночью, под накрапывающим уже холодным дождем, приготовления развернулись с удвоенной силой. В Париже была объявлена всеобщая мобилизация, но предместья молчали. Всю ночь заседал Конвент в Тюильри. Уже сместили Мену и на Барраса возложили командование обороной. Но тот трезво оценивал свои способности и прекрасно понимал, что военные лавры ему не по зубам. Это совсем не то, что закручивать интриги или разжигать дебаты, где Бар-рас был несравненный мастер! Но вести армию в атаку, особенно когда речь идет о братоубийственной бойне, — это не для него. Хотя Баррас знал, кто может проявить себя в этом деле: корсиканский генеральчик, он видел его при осаде Тулона [63] , тогда тот совершал чудеса! Неказистому, с гадким характером, Бонапарту после похода в Италию стало тесно на европейском театре военных действий, и он намеревался предпринять дерзкую экспедицию в Египет. Кроме того, поговаривали, что он собирался и в Турцию — переформировывать артиллерию султана. Этот Наполеон Бонапарт уж точно справится с пушками. Надо послать за ним!