Из кустов донеслось издевательское хихиканье, превратившееся в какой-то лягушачий хор. Роджер Септен огляделся и беспомощно воздел руки, демонстрируя этом жестом, что уж он-то, по крайней мере, способен оценить иронию, с какой задал свой вопрос Гордон.
— Увы, — ответил он. — А ведь я намекал своим соратникам на такой вариант. К примеру, нашим женщинам могут пригодиться ваши алюминиевые шесты для палатки и каркас для рюкзака, зато сам нейлоновый рюкзак и палатку я предлагал оставить, ибо они нам ни к чему. В некотором смысле мы так и поступили. Не думаю, однако, что повреждения, нанесенные этим предметам Уолли, будут встречены вами с одобрением.
Из кустов снова послышалось мерзкое хихиканье. Гордон приуныл.
— А как насчет моих ботинок? Вы все, как я погляжу, отменно обуты. Неужто они кому-то из вас впору? Оставили бы хотя бы их! Вместе с курткой и перчатками.
Септен кашлянул.
— Ну да. Главные ваши драгоценности — помимо дробовика, разумеется, который не может служить предметом переговоров.
Гордон сплюнул. «Конечно, идиот! Только трепач говорит об очевидном». До его слуха донесся приглушенный голос вожака, ответом которому было новое хихиканье.
— Мой предводитель спрашивает, что вы способны предложить взамен, — бывший биржевой маклер понуро вздохнул. — Я, разумеется, знаю, что у вас ничего не осталось, но спросить обязан.
На самом деле у Гордона имелось кое-что, способное их заинтересовать: например, компас и швейцарский армейский нож. Однако каковы его шансы остаться в живых, если он согласится на обмен? Не обязательно обладать способностями телепата, чтобы смекнуть: эти негодяи всего лишь потешаются над жертвой.
Гордон задохнулся от ярости; особенно его бесило ложное сострадание, разыгрываемое Септеном. За годы, прошедшие после катастрофы, он не раз становился свидетелем, как у образованных когда-то людей цивилизованные манеры сочетаются со звериной жестокостью. Подобные субъекты заслуживали большего презрения, нежели те, кто просто опустился, не в силах противостоять восторжествовавшему варварству.
— Послушайте! — крикнул он. — Вам же не нужны эти чертовы башмаки! Как не нужна моя куртка, зубная щетка, блокнот. Эта зона чиста, так зачем вам понадобился мой счетчик Гейгера? Я не настолько глуп, чтобы рассчитывать на возвращение дробовика, но без остального мне совсем крышка, будьте вы прокляты!
Эхо проклятия ринулось вниз по склону, подобно камнепаду; когда оно отзвучало, установилась тишина. Потом раздался хруст кустарника, и вожак поднялся во весь рост. Пренебрежительно плюнув в ту сторону, где, по его мнению, прятался ограбленный, он щелкнул пальцами, требуя внимания остальных.
— Теперь я знаю, что он безоружен, — сказал вожак. Сведя густые брови на переносице, он погрозил кулаком Гордону. — Лучше беги, Кролик, иначе мы спустим с тебя шкуру и зажарим на ужин. — Подхватив дробовик, он повернулся и преспокойно зашагал по тропе. Остальные потянулись за ним, все еще посмеиваясь.
Роджер Септен иронично пожал плечами, потом с улыбочкой подобрал свою долю добычи и догнал сообщников. Минута — и все скрылись из виду, однако до Гордона еще долго доносилось чье-то радостное посвистывание.
Болван! Как ни слабы были его шансы, теперь он окончательно все испортил, попытавшись воззвать к их разуму и состраданию. В эпоху, когда все решают клыки и когти, к гуманности прибегают только от бессилия. Неуверенность бандитов мигом исчезла, стоило ему по глупости предложить им дележку по справедливости.
Конечно, он мог бы пальнуть из револьвера, потратив бесценный патрон на доказательство того, что с ним следует считаться. Это вынудило бы их отнестись к нему серьезно...
«Почему я не пошел на это? Неужто от страха? Возможно, — признал он. — Вполне вероятно, что уже ночью я подохну от переохлаждения, однако это случится еще через несколько часов, а значит, остается пока абстрактной угрозой, куда менее пугающей, нежели пятеро безжалостных бандитов, вооруженных дробовиком».
Он со злостью ударил по левой ладони кулаком.
«Брось, Гордон! Психоанализом ты займешься на ночь глядя, когда тебя охватит предсмертное оцепенение. Пока же достаточно того вывода, что ты — первостатейный дурак и тебе грозит скорый конец».
Он неуклюже поднялся и стал осторожно спускаться по склону. Он еще не был готов к отчаянному поступку, однако все больше проникался убеждением, что из постигшего его несчастья может существовать всего один выход, да и тот казался нереальным.
* * *
Выбравшись из рощи, Гордон заторопился к ручью, чтобы освежить лицо и промыть наиболее болезненные порезы. Потные волосы липли ко лбу, царапины ужасно саднило, но ни одна не выглядела достаточно опасной, чтобы заставить его прибегнуть к склянке с йодом, хранившейся в кармашке ремня.
Наполняя флягу водой, он погрузился в раздумья. Кроме револьвера и изодранной одежды, карманного ножа и компаса, при нем остался также миниатюрный набор рыболовных принадлежностей, который мог пригодиться, если бы ему удалось спуститься с гор и добрести до достойного внимания водоема. И, разумеется, десять запасных патронов для револьвера — священные реликвии индустриальной цивилизации.
В самом начале, во время бунтов и великого голода, казалось, что боеприпасов хватит на веки вечные. Если бы на рубеже веков Америка запасала съестное хотя бы с половиной того рвения, с каким ее граждане обзаводились горами патронов, то...
Гордона ждала его разоренная стоянка; ему так не терпелось до нее добраться, что он еще сильнее поранил об острые камни и так поврежденную левую ногу. Как ни прискорбно, приходится признать, что он недалеко уйдет в своих драных мокасинах. А изорванная одежда явно окажется столь же подходящей защитой в ледяную ночь в горах, как слезные мольбы в качестве средства, должного тронуть заскорузлые бандитские сердца.
Полянка, на которой он всего час тому назад разбил лагерь, теперь пустовала, однако хаос, царивший там, оправдывал самые худшие его опасения. Палатка была превращена в груду узких нейлоновых полосок, спальный мешок — в облако гагачьего пуха. Нетронутыми остались лишь тонкий лук, который он недавно вырезал из елового ствола, да моток тетивы из оленьих жил.
Не иначе, они приняли лук за дорожный посох. Спустя шестнадцать лет после того, как огонь поглотил последний завод, злодеи, ограбившие Гордона, совершенно не учли потенциальной ценности лука с натянутой тетивой в тот недалекий день, когда выйдут последние боеприпасы. Сейчас он воспользовался им как палкой, роясь в мусоре и пытаясь выудить хоть что-то еще.
Невероятно! Они прихватили его дневник! Этот лицемер Септен, наверное, предвкушает, как будет упиваться откровенными страницами во время снегопада, цокая языком над чужими злоключениями и чужой наивностью, в то время как кости автора станут обгладывать пумы и клевать ястребы.
Все съестное пропало, разумеется, до последней крошки: вяленое мясо, крупа, приобретенная в одной деревеньке в Айдахо в обмен на песенки и рассказы, пригоршня окаменевшей карамели, которую он раскопал в стальном брюхе ограбленного еще до него автомата.