– Ворон, ты нарочно?
Но он только головой покачал. И лицо у него стало напряженно-внимательное, словно он прислушивался к чему-то.
– Мне кажется, или здесь запах…
В самом деле, воняло угаром.
Испугались, вышли из машины, вернулись в дом.
– Как будто кто-то не хочет, чтобы мы уезжали, – сказала Катя, когда Мышка отлучилась.
– А я вам что говорил? – огрызнулся Ворон, хотя ничего такого не говорил. – Ну, вот что: вызовем такси по телефону. Таксисты ездят сюда неохотно, далеко, мол, от города, но если пообещать двойной тариф…
Телефон, как и следовало ожидать, не работал. Все три аппарата, бывшие в доме, вместо должных гудков издавали лишь шипение и треск. Ворон достал свой сотовый телефон – старомодный, громоздкий, в просвечивающем дерматином черном футляре – но тот поступил еще хуже. Катя набрала номер такси, приложила к уху динамик, и услышала… Или ей показалось? Легкий шепот, как ветер в кронах высоких сосен:
– Посади незабудку на могилке, чтоб не забылось… Посади ромашку на могилке, чтобы сердце не болело…
Катя отбросила проклятый телефон, и Ворон подобрал его, но ни о чем не спросил.
– Мы пойдем пешком, – сказала Катя твердо. – У нас не так много вещей, кое-что вообще можно оставить. Просто выйдем на шоссе и пойдем. Там, глядишь, поймаем машину.
– Можно напрямик через лес, – предложил Ворон. – Я знаю короткую дорогу.
– Не сомневаюсь, – сухо ответила Катя. – Но лучше все же пойти по шоссе. На нем мы точно не заблудимся.
– Как знать…
– Не каркай, Ворон!
Мышка обрадовалась предстоящей прогулке. И в самом деле, было удивительно приятно идти по ровной дороге сквозь щебечущий, смеющийся, озаренный солнцем лес! Асфальтовое покрытие шоссе потрескалось, сквозь него пробивались живучие травы, и раз Катя увидела даже молодой дубок, проклюнувшийся из трещины почти на середине дороги – глупый, косматый, не понимает, что его задавить могут… Взяли хороший ритм и бодро шли, по крайней мере, минут сорок. Потом Мышь разнюнилась. Она не плакала, не жаловалась, но плелась еле-еле, душераздирающе зевала и чуть не пальцами поддерживала смыкающиеся веки с золотистыми, круто загнутыми ресницами, как у отца. Мышке пора было отходить к дневному сну – до сих пор она пунктуально следовала своему расписанию. Ворон взял ее на руки, и она сразу же заснула, положив кудрявую головку к нему на плечо. Сумка все сильнее оттягивала Кате руку, и теперь она не могла даже рассчитывать на помощь Ворона, тот нес рюкзак, Мышку и клетку с Рикки в придачу! К тому же им до сих пор не попалось ни одной машины, разве это не странно?
– Ворон, а здесь вообще-то кто-нибудь ездит?
– А зачем? Эта дорога ведет только к «Лебяжьему ущелью». Иной раз занесет какого-нибудь грибника оголтелого, или парочка ищет уединения, но это редко, сами понимаете, какая слава у здешних мест. Но вот скоро уже будет поворот на Кумысную поляну…
– Куда?
– Дачный поселок такой. А на самой развилке детский спортивный лагерь стоит, «Березки» называется. Вы не помните, мы проезжали?
– Помню. Весь березками обсажен. Светлое местечко, и почему нас туда не занесло?
– Этот вопрос нужно серьезно обдумать. Так вот, от «Березок» даже автобус ходит.
– Автобус…
Кате так живо представился автобус – старый, горбатенький, лязгающий дверями, дребезжащий на ходу всеми деталями и пронзительно благоухающий бензином! Хорошо бы попасть в него, усесться на изрезанное сиденье, а то и так, посадить Мышку, а самой болтаться на поручне, екая селезенкой на ухабах! И почему она раньше не любила автобусы, эти прелестные атрибуты мирной, привычной жизни!
Дорога неприметно изменилась. Не росли уже из трещин дикие травы и деревца, на асфальте появились свежие, темные заплатки, и по обочинам встречались грустные следы цивилизации – пустые бутылки, окурки, прочая мерзопакость. Мышка сладко посапывала, Ворон громко пыхтел, и вдруг они вышли на широкую просеку, утыканную корявыми пнями. Посреди просеки возвышался жестяной щит, яркие буквы призывали: «Берегите лес – наше богатство!» Надо сказать, Катя даже не углядела в этом сочетании ни малейшего противоречия – пожалуй, это был эстетически целостный объект загадочного и печального перфоманса по имени Россия.
– Немного осталось, – выговорил Ворон. С бледного его чела катились капли пота. – Ух, и тяжелая она, кто бы мог подумать!
– Тренируйся, – подпустила шпильку Катя. – Тебе мою дочь всю жизнь на руках носить предстоит, разве не так? Что, правда подходим?
– Во-он там, видите, три сосны, одна со сломанной верхушкой? За ними и будет развилка.
Они миновали просеку, миновали сосны, но развилки все не было и не было. Катя оглядывала кусты, соображая, где бы тут припрятать тяжеленную сумку, чтобы потом Ворон нашел ее, забрал и передал ей. Занятая этой светлой мыслью, она не заметила, что дорога опять изменилась, опять полез из трещин в асфальте цикорий – вот уж, поистине, «каменный цветок», – да подорожник… А этот дубок она вроде бы уже видела…
– Ворон! Где же твоя развилка?
– Сейчас, сейчас. – Но он уже не выглядел таким уверенным.
У Кати росло, крепло нехорошее предчувствие, и тем более она удивилась, когда засияло межствольное пространство белым, березовым светом. Еще одно усилие, еще один поворот, и…
И они остановились перед пансионатом «Лебяжье ущелье». Белоснежный фасад здания с заколоченными окнами, казалось, посмеивался над ними, как слепец, которому повезло обмануть зрячих. Пока они стояли, оторопев, проснулась Мышка, посмотрела по сторонам безумными спросонья глазами и спросила:
– Мам, мы чего, вернулись, что ли?
– Да, – ответил за Катю Ворон.
Кое-как скоротали остаток дня, усталые, напуганные. Сбились в кучу на кухне, не хотелось расходиться по комнатам, отдаляться друг от друга. Мышка с Вороном затеяли печь замысловатое трехслойное печенье, и Кате казалось, что они нарочно выбрали такой сложный рецепт, чтобы отвлечься, не пускать к себе тревогу…
Они месили тесто, вырезали из него петушков и звездочки, лили в формочки желатин и пробовали, визжа и обжигаясь, растопленный шоколад. Катя решила им не мешать, устроилась в уголке со своим альбомом, на две трети уже заполненном здесь, в «Лебяжьем ущелье».
Этюды этюдами, но «Лебяжье ущелье» манило Катин карандаш еще чем-то, помимо внешней красоты. Случалось, рука сама собой находила бумагу, и вот уже в линиях и штрихах угадывается намек на будущую мысль, некая закономерность, контуры, только контуры чего-то постоянно ускользающего. И всякий раз карандаш, быстрый и уверенный, останавливался, словно перед ним возникала невидимая преграда. И всякий раз рисунок становился на самую малость яснее. И всякий раз Катя переворачивала лист альбома, чтобы завтра начать все сначала. Она думала, что пытается в общих чертах схватить собирательный портрет здешних мест, душу «Лебяжьего ущелья». Но теперь, бегло пролистав альбомные страницы с набросками, Катя художническим чутьем поняла, что в сменяющих друг друга набросках отчетливо вырисовывается человеческое лицо, женское лицо, лицо в движении. И чем быстрее меняются листы, тем выразительнее, живее становится образ. Катя несколько раз подряд пролистала альбом. Да, это лицо женщины, молодой и красивой женщины… На первых набросках оно кажется открытым и светлым, потом на нем видна морщинка обиды, после тревожной рябью пробегает гримаса боли… Какие глубокие, думающие у нее глаза! Но вот они становятся отчужденными, равнодушными, а потом еще хуже – алчными, надменными, злыми! А в самом конце, уже на последнем наброске, появляется едва заметная линия, неровная, на щеке. Это шрам? Или слеза? И, плачущие, глаза неведомой женщины стали мягче, человечней, добрее…