— Как он? — спросил Кейн.
— Прекрасно. Только что вышел на террасу выкурить последнюю сигару перед сном.
Они вышли в холл.
— Он, возможно, не очень хорошо бы спал, если бы узнал новость, так что я придержу ее до утра, — сказал Кейн. — Машину из болота вытащили, но Штайнера в ней не оказалось.
Конкоран спросил:
— Вы предполагаете, что он ушел? Откуда вы знаете, что он не в болоте? Его ведь могло выбросить или что-то в этом роде!
— Возможно, — сказал Кейн, — но тем не менее я удваиваю охрану.
Открылась входная дверь, и вошел сержант Томас:
— Вы вызывали меня, майор?
— Да, — ответил Кейн. — Когда машину вытащили, Штайнера в ней не было. Не будем рисковать и удвоим караул. У ворот ничего не произошло?
— Ничего с тех пор, как ушла спасательная машина. Прибыл военный полицейский из Норвича с донесением вам, полковнику Конкорану.
Конкоран нахмурился и уставился на него:
— Впервые слышу. Когда это было?
— Минут десять назад, сэр.
— О господи! — воскликнул Кейн. — Он здесь! Ублюдок здесь!
Он повернулся, выхватил из кобуры кольт и побежал в библиотеку.
Штайнер медленно поднимался по ступеням террасы. В воздухе пахло хорошей гаванской сигарой. Когда Штайнер поставил ногу на последнюю ступеньку, заскрипел гравий. Премьер-министр резко обернулся и посмотрел на Штайнера.
Он вынул изо рта сигару, и на его бесстрастном лице не отразилось никаких чувств. Премьер-министр спросил:
— Полагаю, полковник воздушных охотников Курт Штайнер?
— Мистер Черчилль, — медленно произнес Штайнер. — Я сожалею, но обязан выполнить свой долг, сэр.
— Так чего же вы ждете? — спокойно спросил премьер-министр.
Штайнер поднял маузер, шторы на стеклянной двери дернулись, и на террасу выскочил Кейн, яростно стреляя на ходу. Первая пуля попала Штайнеру в правое плечо, развернув его, вторая попала в сердце, мгновенно убив, и перекинула через балюстраду.
В следующее мгновение на террасе появился Конкоран с револьвером в руке, а в темном саду спешно собирались рейнджеры и выстраивались полукругом. Штайнер лежал, освещенный светом, падавшим из открытого окна. На его шее виднелся «Рыцарский крест», в руке все еще был крепко зажат маузер.
— Странно, — сказал премьер-министр, — он колебался, держа палец на спусковом крючке. Интересно, почему?
— Возможно, сэр, в нем заговорила американская кровь, — ответил Гарри Кейн.
Последнее слово осталось за премьер-министром:
— Что ни говори, он был прекрасным солдатом и храбрым человеком. Позаботьтесь о нем, майор.
Он повернулся и вошел в дом.
Прошел почти год с того дня, как я сделал свое поразительное открытие на кладбище церкви Святой Марии и Всех Святых. И вот я вернулся в Стадли Констабл, на этот раз по приглашению отца Филиппа Верекера. Принял меня молодой священник, говоривший с ирландским акцентом.
Верекер сидел в кресле в своем кабинете перед ярким огнем. Колени его были обернуты пледом. По всему было видно умирающий человек. Кожа на лице натянулась так, что выступили кости, глаза были полны боли.
— Как хорошо, что вы приехали, — произнес он.
— Мне очень жаль, что я вижу вас больным, — сказал я.
— У меня рак желудка. Ничего не поделаешь. Епископ был так добр, что разрешил мне умереть здесь и прислал отца Доминиана помогать мне исполнять обязанности в церкви, но за вами я послал не поэтому. Я слышал, у вас был напряженный год.
— Не понимаю, — сказал я. — Когда я был здесь в прошлый раз, вы ничего мне не рассказали. Просто выгнали меня.
— На самом деле все очень просто. Многие годы я сам знал только часть этой истории. И вдруг обнаружил, что охвачен страстным любопытством узнать остальное, пока не слишком поздно.
И я рассказал ему все, потому что действительно не было причины не рассказывать. К тому моменту, когда я закончил рассказ, на траве за окнами лежали тени, а в комнате было полутемно.
— Поразительно, — произнес он, — как, скажите на милость, удалось вам все это узнать?
— Не из официальных источников, поверьте мне. Из разговоров с людьми, теми, кто еще жив и не хочет молчать. Самой большой удачей было разрешение прочитать очень подробный дневник, который вел человек, ответственный за организацию всей операции, — полковник Макс Радл. Его вдова еще жива, она в Баварии. Теперь мне бы хотелось узнать, что здесь произошло потом.
— Здесь из соображений безопасности полностью запретили упоминать это дело. С каждым жителем деревни беседовали представители разведки и госбезопасности. Был пущен в ход закон об охране государственных секретов. Хотя на самом деле необходимости в этом не было. Здесь своеобразный народ. Сплоченный в несчастье, враждебный к чужим, как вы видели. Они считают это дело своим и ничьим больше.
— И еще Сеймур.
— Точно. Вы знаете, что он погиб в феврале?
— Нет.
— Возвращался пьяным из Холта. Съехал на своем фургоне с прибрежной дороги в болото и утонул.
— А что с ним было после того дела?
— Его тихонько убрали. Провел восемнадцать лет в сумасшедшем доме, а когда ослабили законы о душевнобольных, вышел.
— Но как люди терпели его присутствие?
— Он был в родстве по крайней мере с половиной семейств в округе. Бетти, жена Джорджа Уайльда, была его сестрой.
— Господи боже мой, — сказал я, — а я и не подозревал.
— В каком-то смысле молчание все эти годы было своего рода защитой для Сеймура.
— Есть и другое объяснение, — сказал я. — Отсвет ужасной вещи, которую он сотворил в тот вечер, как бы падал на всех. Лучше было это скрывать, чем обнародовать.
— И это тоже.
— А могильная плита?
— Военные инженеры, которых прислали сюда расчистить деревню, восстановить разрушенное и так далее, положили все тела в общую могилу на кладбище. Конечно же без плиты, и нам велели ничего не менять.
— Но вы решили по-другому?
— Не только я. Все мы. Пропаганда военного времени была вредной, хотя и необходимой. Во всех фильмах о войне, которые мы видели, в каждой книге, которую читали, в каждой газете изображали среднего немецкого солдата беспощадным, зверским, варваром, но эти люди не все были такими. Грэм Уайльд жив и по сей день. Сюзан Тернер вышла замуж и имеет троих детей — вы помните, что один из людей Штайнера пожертвовал жизнью, спасая ее. И вспомните, ведь Штайнер выпустил людей из церкви.
— Значит, решили воздвигнуть тайный памятник?