– Фамилия Алферьев о чем-то вам говорит? – вмешался Нейман.
– Нет.
– Он же Токмаков, Струков, Инин.
– Не знаю.
– Левый эсер, боевик. Участник убийства Эйхгорна в Киеве.
Фельдмаршала Эйхгорна, командующего немецкими войсками на Украине, эсеры взорвали еще до Версальского перемирия. Бомба была заложена в термос. Планировались также покушения на Ллойд-Джорджа, президента Клемансо, кайзера Вильгельма и Гинденбурга – в расчете, что это вызовет всеевропейское восстание измученных бессмысленной бойней народных масс, но до Парижа, Берлина и Лондона дотянуться не удалось, в итоге ограничились графом Мирбахом в Москве и Эйхгорном в Киеве.
– По нашим сведениям, – продолжал Нейман, – Алферьев недавно прибыл на Урал для организации подпольных боевых дружин. Раньше он увлекался эсперанто и этой зимой вел переговоры с тем же лондонским банком, хотел получить средства якобы для русского эспер-движения, но на самом деле – для нужд партии. А теперь посчитаем. Ваше эсеровское прошлое – раз, эсперанто – два, банк Фридмана и Эртла – три, Урал – четыре. Налицо четыре пункта, по которым вы можете быть связаны. Не многовато ли совпадений?
– С эсерами я разошелся полтора года назад, – сказал Свечников, – с тех пор никаких контактов с ними не имею.
– Почему тогда не хотите честно рассказать о ваших отношениях с Казарозой?
– Да не было никаких отношений!
– И Алферьева вы ни разу в жизни не видели?
– Не видел.
– И не слышали о нем?
– Нет.
– И не знали, что Казароза – его гражданская жена?
Боль была неожиданно острой. Свечников никогда не думал, что с такой силой можно ревновать мертвых.
Вот от кого она слышала эти стихи: Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно. Этот человек дал ей новое имя, как победитель переименовывает завоеванный город.
– Что молчите? – проницательно сощурился Караваев.
– Давайте, ребята, отложим до завтра, – попросил Свечников. – Не могу я сейчас.
– Понимаю, – удовлетворенно кивнул Нейман. – Значит, какие-то отношения у вас все-таки были.
По дороге в камеру Казароза, Зиночка Шеншева, пела ему песню своей любви с заезженной до хрипа пластинки:
Этот розовый домик,
Где мы жили с тобой,
Где мы счастливы были
Нашей тихой судьбой.
Там дарил нам надежду
И хранил нас от бед
Уходящего лета
Холодеющий свет…
Караульный солдатик долго возился с амбарным замком на двери, наконец дужка выпала сама. Шибануло кислой вонью. В красном углу слабо горела семилинейка, на полу вповалку спали люди.
– Все гусары спят, лишь один не спит, – сказал лежавший с краю арестант и подвинулся. – Милости прошу.
Он оказался чертежником с пушечного завода, его преступление состояло в том, что углем вывел на стене ствольного цеха популярный в Сибири и на Урале лозунг: «Долой Ленина с кониной, да здравствует Колчак со свининой!».
Пока он рассказывал, чем здесь кормят, Казароза пела:
Помню утренний кофе,
И вечерний покой,
И в закатном пожаре
Над уснувшей рекой,
Над бескрайним разливом
Этот розовый свет,
Этот маленький домик,
Где тебя больше нет.
2
Через тысячу лет, в гостинице «Прикамье», глядя на окруженную зверями женщину, Свечников вспомнил, как шли ночью по Кирочной, и он сказал: «Вы не волнуйтесь, что сейчас всё так плохо. Скоро всё будет хорошо».
«Я так думала летом семнадцатого года, – ответила она. – Как-то пришли с друзьями в “Асторию”, а там новый бармен, негр из нью-йоркской “Уолдорф-Астории”. Ну, думаю, если выписали негра из Нью-Йорка, значит, революция, слава богу, закончилась и теперь уж всё будет хорошо».
Утром конвойный привел в ту же комнату на втором этаже. Нейман по-прежнему, как школьник, с ногами сидел на подоконнике, Караваев – за столом, словно всю ночь оба не только не выходили отсюда, но даже не вставали с мест.
– Вы утверждаете, – начал допрос Нейман, – что с Казарозой познакомились в ноябре восемнадцатого года и больше не встречались. Так?
– Да.
– И не переписывались?
– Нет.
– Третьего дня вы пришли в театр, пригласили Казарозу выступить в клубе «Эсперо». Получается, это был ваш первый разговор после той встречи в Петрограде?
– Да.
– Но афиша концерта отпечатана неделю назад, и в ней указано, что первого июля Казароза будет петь в Стефановском училище. Почему вы были уверены, что она вам не откажет?
– Мне так казалось.
– Вам так казалось, потому что знали об увлечении ее мужа?
– Опять за рыбу деньги? Не знал я ни про какого мужа!
– Когда она уже начала петь, вы сказали мне, чтобы я не вздумал провожать ее после концерта. Хотели остаться с ней наедине?
– Хотел.
– Для чего?
– Проводить ее до театра.
– Чтобы поговорить о чем-то важном?
Свечников пожал плечами и не ответил.
– У вас в редакции есть Виктор Осипов, литконсультант, – сменил тему Караваев. – Редактор возражал против его кандидатуры, но вы были за. Почему?
– Некому было вести литературный кружок.
– А не потому, что он тоже состоял в партии эсеров?
– Первый раз слышу.
– Знакомы с его творчеством?
– Кое-что читал.
– Вот одно произведение. Взгляните.
Караваев вынул из своей папки, развернул и протянул Свечникову газету «Освобождение России» от 11 мая 1919 года. На первой полосе красным карандашом отчеркнуто было стихотворение «Разговор солнца с морем». Внизу указывалось имя автора: В. О-в.
– Про кортик Колчака слыхали? – поинтересовался Караваев.
– Нет.
– Когда в семнадцатом году революционные черноморские моряки приказали Колчаку сдать оружие, он выбросил свой адмиральский кортик за борт.
В первых строчках рисовалась благостная картина Черного моря, дремлющего под солнечными лучами, затем следовал растянутый на полдесятка четверостиший монолог солнца, в котором оно скрупулезно перечисляло морю свои к нему благодеяния: его живительные лучи согревают воду, позволяют плодиться рыбам, дельфинам, черепахам и морским птицам, питают водоросли и кораллы, взращивают жемчужины в раковинах.
– Кораллов и жемчуга в Черном море нет, – заметил Свечников. – Черепахи, по-моему, тоже не водятся.