– Само собой, гилелисты должны изъясняться исключительно на эсперанто, – усмехнулся Даневич. – Поэтому Заменгоф и назвал его нейтральным языком. То, что он будто бы вспомогательный, говорится для отвода глаз. Обычная еврейская тактика.
Он ткнул пальцем в следующую страницу.
– Еще вот здесь прочтите, и достаточно.
«Ни один народ не был способен в течение длительного времени стремиться к объединению человечества, – прочел Свечников. – Даже французы, увлекшись в конце 18-го столетия идеями общечеловеческого братства, скоро отпали от них, а отдельные лица из разных народов, стремящиеся к общечеловеческому идеалу, слабы и разобщены. Чтобы идеал этот мог быть достигнут, история взяла один народ, вырвала его из почвы, рассеяла по всем углам земного шара, заставила пройти через ужасные страдания и сказала ему: единственный выход из твоих несчастий есть та миссия, которую я тебе назначила, – стать основой всечеловечества».
– Надеюсь, – подытожил Даневич, – теперь вы понимаете, что гомаранизм – просто другое название гилелизма, более удобное. Оно лучше маскирует тайную суть этого учения. А суть в том, чтобы решить еврейский вопрос путем нивелировки всех прочих наций. Естественно, гомаранисты это скрывают.
Он энергичным щелчком вышвырнул за окно окурок и закончил:
– На днях я показал эту брошюру Варанкину. Он сразу догадался, что я всё понял.
– И решил тебя убить?
– Другого выхода у него не было. Он знал, что молчать я не стану.
– Даже если так, мог бы найти место поудобнее. А то ведь кругом люди.
– Да, – признал его правоту Даневич, – но он, видимо, подумал, что другого такого случая больше не представится. В темноте никто ничего не заметит.
– Давай-ка вот что, – подумав, сказал Свечников. – Сейчас я занят, а вечером подходите с Поповым к Стефановскому училищу. Часикам к одиннадцати. Покажете, кто где стоял.
Даневич кивнул.
Возвращая ему брошюру, Свечников успел прочесть еще один, не отмеченный им абзац:
«Основные европейские нации, т. е. англичан, французов, немцев и русских, можно сравнить со сведенными вместе четырьмя пальцами руки – большим, безымянным, средним и мизинцем, а еврейский народ – с пятым, указательным пальцем, который отделен от прочих и простерт по направлению к всечеловечеству».
2
Дома Вагин обнаружил, что невестка опять залезла к нему в ящик стола и взяла оставшиеся от пенсии десять рублей. Ей вечно не хватало денег до получки. Обидно было, что не попросила одолжить, но взяла без спросу, хотя Вагин просил этого не делать, а когда он возмутился, нагло ответила:
– Живете на всем готовом, зачем вам деньги?
В результате произошла безобразная сцена. Вагин орал, хлопал дверью, а после сидел у себя в комнате, сжав ладонями виски, и громко, в расчете, что его услышат, повторял:
– Уеду куда глаза глядят! К чертовой матери!
Уже вечером невестка пришла просить прощения. Он растрогался и, как уже не раз бывало, решил выяснить отношения раз и навсегда. Исключительно для того, чтобы, объяснившись, всё простить и забыть, стал перечислять прежние обиды, она тоже ударилась в воспоминания, принялась высчитывать какие-то свои к нему просьбы, которые он будто бы никогда не выполняет. На тонкой грани примирения удержаться не удалось, Вагин вновь сорвался на крик, и всё двинулось по накатанной колее, под рев магнитофона, который внучка в таких случаях врубала на полную мощность.
Бабушка сидела за столом пьяненькая, растрепанная. Генькина мать в благодарность за чайные выварки угостила ее бражкой. Когда Вагин ввел Свечникова в комнату, она объявила:
– Сейчас, ребятки, я вам спою.
Вагин перетащил ее за занавеску и уложил на кровать. Оттуда она им и спела:
Я не мать с отцом уби-ила,
За что в каторгу пошла.
Я студента полюби-ила,
С ним политику вела.
– Смотри-ка! – удивился Свечников.
– Это революционная песня, – из-за занавески сообщила бабушка и продолжила:
Ой вы, пташки-канарейки,
Не летайте высоко!
Я сама про это знаю,
Нас сошлют с ним далеко.
Нас сошлют на край Сибири,
Где могила Ермака.
На ней камушек тяжелый,
Девяносто шесть пудов.
Почему такой тяже-олый?..
Она прервалась и спросила:
– Почему такой тяжелый, знаете?
Свечников смиренно ответил, что не знает, а Вагин процитировал из «Воздушного корабля»:
Лежит на нем камень тяжелый,
Чтоб встать он из гроба не мог.
– Это Лермонтов, про Наполеона, – вспомнил Свечников.
– Разницы никакой.
Бабушка с кровати подтвердила эту мысль:
Потому такой тяже-елый,
Ермак воин грозный был.
– Встанет, так всем головы поотрывает. Ему что большаки, что колчаки, – прокомментировала она свой номер и затихла.
Вагин достал припрятанную за бумагами сумочку, положил на стол и отошел к окну, оставив Свечникова наедине с тем, что должно было рассказать ему о Казарозе всё самое важное. Ключи ко всем ее женским тайнам хранились в этом лаковом баульчике. Так, во всяком случае, считала Надя.
Очерк «Под гнетом» был ей возвращен, взамен Вагин получил тетрадку, в которую она вписывала впечатления от прочитанных книг. Наде хотелось, чтобы он представлял себе накопленный ею духовный багаж и мог бы впредь направлять ее чтение.
Первая запись, помеченная январем 1918 года, была следующая:
«До самозабвения увлекаюсь “Маленькой сеньорой” Маровского. В своей жизни я встречаю всего вторую такую прелестную книгу. Первая была трилогия Аверьяновой, если считать за одну три книги: “Иринино счастье”, “На заре жизни” и “Весеннюю сказку”, но “Маленькая сеньора” нравится мне даже больше, потому что в главной героине, Фее Дель-Рива, я узнаю свой характер. Она рано осталась без родителей, как я без отца, и жила у тетки, своей опекунши, которую иногда заменял граф Данеборг. Ему было 37 лет, и он годился в отцы 18-летней девушке. У графа по недоразумению была невеста, но он ее не любил, а до безумия любил Фею. Она любила его не меньше, однако об этом никто не знал, кроме тетки. Фея с графом никак не могли выяснить отношения. Она пребывала в уверенности, будто он любит свою невесту, а он думал, что она влюблена в князя Василия. Оба по отдельности сходили с ума от любви и ревности, но молчали. Наконец граф увидел, что он для невесты не что иное, как титулованный денежный мешок, и порвал с ней, всё более и более любя Фею. Тем временем приближался срок получения им громадного наследства, получить которое он мог только будучи женатым, такое было условие. Тогда Фея великодушно предложила ему жениться на ней, Фее, получить наследство, а потом развестись. Она полагала, что граф продолжает любить бывшую невесту, потому что та всем говорила, будто не он с ней порвал, а она с ним. Разумеется, граф был на верху блаженства, но, увы, после свадьбы Фея вела себя с ним еще сдержаннее, чем раньше, т. к. горничная насплетничала ей, что каждый вечер, ложась в постель, он целует карточку бывшей невесты. В свою очередь граф тоже не смел подступиться к жене поближе, будучи убежден, что она не в силах забыть князя Василия. Спали они, естественно, в разных комнатах. В отчаянии Фея дошла до того, что написала тетке слезное письмо с просьбой отдать ее в монастырь. Тетка приехала, поговорила с графом, показала ему письма Феи к ней, тетке, из чего тот узнал всю душу своей жены. Сейчас же он помчался к ней, и у них произошло долгожданное объяснение. Оказалось, что фотокарточка, которую граф целовал перед сном, была самой же Феи».