– Саган-Убугун! – сказал он, обводя мизинцем изображение лысого старичка с посохом.
Я попытался выяснить, как, по его мнению, действует амулет. Что происходит, если повесить его на шею или положить в нагрудный карман гимнастерки? Допустим, я это сделал, и что? Пуля пролетит мимо или не причинит мне вреда, или амулет влияет не на саму пулю, а на того, кто ее посылает, – затуманивает взгляд, вселяет страх, от которого дрожат руки? Возможен был и такой вариант: что-то случается не с пулей и не со стрелком, а с оружием – например, перекос патрона в патроннике. Я ожидал каких-то сложных объяснений, но Больжи без затей ответил, что гау останавливает пули в воздухе, и они, не долетев до цели, падают на землю. Механика этого чуда, нарушающего законы баллистики, осталась необъясненной.
– Так раньше было, – добавил он. – Правду скажу, давно пробовал.
Я понял, что заключенная в амулете чудесная сила тоже могла состариться и лопнуть, как у него самого лопнул пузырь страха.
– Вот Жоргал, – указал Больжи на фотографию, вместе с десятком других вставленную в висевшую на стене рамку, как делают и в русских крестьянских семьях. – Лицом на меня похож. Ты думал, это я, да? Нет, Жоргал. Он веселый был, много хороших шуток знал. Бараний пузырь надует, под кошму положит. Девушки придут, сядут. Пук! Все смеются, они краснеют.
За окном дул ветер, закручивая на дороге столбики из песка и пыли. Едва их сносило на траву, они рассыпались.
– Мы с тобой чай пьем, – сказал Больжи. – Так?
Я промолчал, поскольку ответ был очевиден.
Он покачал головой.
– Нет, ты скажи, что это? Чай?
– Как чай.
– Потому что это чай, – сказал я.
– Нет, – улыбнулся Больжи, – ты пьешь его как чай, потому что ты человек. А дашь чашку с чаем счастливому из рая, он скажет: это гной. Дашь несчастному из ада, он скажет: это божье питье.
Он отхлебнул глоток и закончил:
– Когда Жоргал домой вернулся, он чай так пил, будто сейчас из ада вышел. А отец уже мертвый был, Жоргал его мертвого на седле привез.
Той ночью, когда Жоргал возвратился в Хара-Шулун, была гроза, шел сильный дождь. Небесный верблюд приоткрыл пасть, его слюна с шумом пролилась на землю, заглушила топот коня, смыла след.
Никто в улусе не видел, как приехал Жоргал, и мать наказала Больжи никому об этом не говорить.
Накануне они с сестренкой ходили в степь раскапывать мышиные кладовочки-урганы, где часто удается найти крохотные, похожие на чесночные дольки, нежно-сладкие на вкус корни сараны, желтой лилии. Мышки заготавливают их себе на зиму. Вдвоем насобирали полную горсть, лакомились, а на обратном пути увидели, что одна из ограбленных ими мышек с горя повесилась. Обнаружив пропажу, она прыгнула в развилку на стебле полыни, передавившую ей горлышко, и теперь висела там бурым бездыханным комочком. Мать сказала, что это дурной знак, и точно, под утро прискакал Жоргал с телом отца через седло.
Позже он рассказал, что сотня Ергонова догнала войско Унгерна возле Гусиноозерского дацана, где укрепились красные. Отца оставили пасти овец, а Жоргал вместе со всеми поскакал туда, где стреляли, и ему повезло – около пленных, убитых и раздетых чахарами подобрал в траве железный карандаш. В нем было две цветных палочки, синяя и красная, хитрая пружинка поочередно выталкивала то одну, то другую, и хотя янчаны, выданные ему Ергоновым, отняли казаки, можно было надеяться на новую добычу.
Все началось хорошо, но вечером отец сказал:
– У красных русских большая сила. Пропадем, бежать надо.
Жоргалу весной исполнилось семнадцать лет. Он не хотел домой, хотел воевать, тогда отец пригрозил, что выкуп за невесту не даст. Пришлось подчиниться. В темноте они выехали из лагеря и наткнулись на сторожевую заставу из своей же сотни. Отец стал говорить, что здесь трава плохая, овцы голодные, надо хорошую траву искать, но казаки не поверили, окружили их и повезли к Ергонову. Тот сидел у костра рядом с Унгерном, ели мясо.
– Почему, аба, – нахмурившись, спросил Унгерн, – ты не хочешь воевать за нашу веру?
Отец тоже спросил:
– А какая твоя вера?
– Такая же, как у тебя. Желтая вера, шира-хаджин.
– Наша вера, – ответил отец, – такая: баранья, лошадиная вера. Земле молись, воде молись. Немного Будде молись. Тарасун варишь, на бурхан побрызгай. Ружье – не наша вера. Отпусти нас домой, нойон-генерал!
– Хорошо, аба, – согласился Унгерн. – Иди, а сын пусть останется.
Он посмотрел на Жоргала и спросил:
– Хочешь остаться со мной?
– Хочу, – признался Жоргал.
Отец молча плюнул ему под ноги и пошел к казаку, державшему их лошадей. Сел на свою, а другую взял в повод.
– Одну лошадь оставь, – приказал ему Унгерн.
Отец пересел на лошадь Жоргала.
– Джян-джин, это моя лошадь, – обращаясь к Унгерну, сказал Жоргал. – Вели ему, пусть едет на своей.
– Езжай на своей, – велел Унгерн.
– Обе мои, – ответил отец.
– Аба, не бери мою лошадь, – еще раз попросил Жоргал.
Отец не послушался.
– Это не человек, – по-бурятски крикнул он, – у него глаза мангыса! Хочешь служить мангысу?
Он думал, что Унгерн не поймет его, но ошибся. Покачав головой, Унгерн взял у Ергонова карабин и выстрелил отцу в грудь.
Жоргал сидел над ним, пока все не уснули, потом положил тело поперек седла и ускакал в Хара-Шулун. Никто за ним не погнался.
Весь день отец лежал в юрте, под кошмой. Мать налепила ему на рану шелковый лоскут с заклинанием, чтобы через дырку от пули душа не вылетела из тела раньше времени, не услышав последней молитвы. Такую молитву мог прочесть только лама, но мать боялась его звать: вдруг донесет, что Жоргал убежал от Унгерна? Сидела и плакала, ни на что не могла решиться. Облегчишь будущую жизнь мужу, в этой жизни погубишь сына.
Было жарко, от мертвого тела в юрте стоял дух. Вечером мать дала Больжи кусок войлока и послала его с сестренкой спать на воздухе. Только легли, подошел нагаса– дядька, брат матери, спросил, почему они тут спят. Больжи не знал, что говорить, и сказал:
– Эжы велела.
Услышав голоса, Жоргал в юрте успел спрятаться под козьими хунжэлами, которыми зимой они укрывались по ночам. Нагаса заглянул в юрту, но его не заметил.
– Зачем дети под луной спят? – стал он ругаться. – Нехорошо, сохнуть будут!
Луна стояла большая, круглая. Сестра испугалась, и мать увела ее в юрту. Больжи уснул один, а утром мать сказала ему, что ночью они с Жоргалом увезли отца в сопки, там и оставили, не закидав землей, на съедение волкам и лисам. Без ламы обеспечить ему благоприятное перерождение можно было единственным способом: отдать его плоть на благо других живых существ.