Ему вновь повезло, но теперь по пятам за ним всюду шли царские уполномоченные. Они больше не упоминали о том, что вор Тимошка влыгается в государское имя, и требовали выдать его как преступника уголовного, а не политического. Новая тактика начала приносить плоды, впереди беглеца катилась дурная слава. Анкудинов бросался из города в город, но вести жизнь частного лица он не умел, для достойной жизни ему нужна была публичность, и эта же публичность всякий раз его губила.
В конце концов он решил затаиться, перебрался в Голштинию и обосновался в Нейштадте, не пробуя даже попытать удачи у голштинского герцога. Здесь от полного безденежья Анкудинов предложил свой безвар одному лекарю из итальянцев. Тот загорелся, рассчитывая перепродать это сокровище кому-нибудь из владетельных князей, но прежде чем купить волшебный камень, рожденный в коровьем желудке, освидетельствовал его у коллег. Те подтвердили, что безвар подлинный и действительно имеет «силу и лечбу великую от порчи и от всякой болезни». Поначалу за него обещано было пятьсот талеров, потом сумма постепенно сокращалась, пока не дошла до двух сотен. Анкудинов, гонимый кредиторами, вынужден был согласиться и на них.
Едва сделка состоялась, в Голштинии объявился новгородский купец Петр Микляев, торговавший моржовой костью, но, как все русские купцы за границей, имевший поручение проведывать о самозванце. Итальянский лекарь решил с его помощью вернуть свои деньги назад, снесся с ним и за двести талеров указал дом, где квартировал князь Шуйский.
За домом установили наблюдение. В тот же день Анкудинов был опознан на улице по полученным от Шпилькина приметам. Микляев со своими людьми устроил ему засаду, связал, посадил под замок и собирался увезти в Новгород, но не смог сохранить дело в тайне от нейштадтских властей. Голштинский герцог Фридрих, как и Оксеншерна в Стокгольме, не потерпел самоуправства. Он приказал доставить князя Шуйского к себе в Готторф, а к царю направил гонца с предложением выдать преступника в обмен на дарование голштинским купцам права беспошлинной торговли с Персией через Москву и Астрахань. Запрос был высок, но велика и услуга. Все понимали, что дело касается не заурядного растратчика и убийцы, а претендента на московский престол.
Боярская дума приговорила позволить голштинцам торговать с Кизилбашским царством, если они вправду изловили вора Тимошку и выдадут его государевым послам. В Посольском приказе изготовили жалованную царскую грамоту на александрийской бумаге, с большой печатью на красном воске, забранной в серебряный ковчежец. Послом назначили Шпилькина. Он знал Анкудинова в лицо и, перед тем как отдать грамоту адресату, должен был удостовериться, что со стороны герцога нет никакой ошибки или хитрости и голштинцы поймали того, кого надо.
Со Шпилькиным прибыло два десятка дворян и детей боярских, чтобы охранять Тимошку по пути в Москву. В наказе им предписывалось «везти его бережно, дабы в дороге он никакого дурна себе не учинил».
Их первое свидание состоялось во дворце, в присутствии самого Фридриха. Своего должника Шпилькин не видел почти десять лет, тем не менее сразу его узнал, хотя тот был без бороды и в польском жупане. Он заговорил с ним по-русски, но Анкудинов прикинулся, будто не понимает русского языка. По-немецки он изъяснялся не без затруднений, поэтому попросил польского толмача и через толмача объявил себя шляхтичем Стефаном Липовским, подданным короля Яна Казимира.
«Вы, ваша светлость, – обратился он к герцогу, – сами можете видеть, что я нисколько не похож на московита ни лицом, ни платьем, ни манерами, ни знанием латыни. А этого человека, будто бы крестившего моих детей, я впервые вижу и очень сомневаюсь, что слуга великого государя, присланный по столь важному делу, может носить подобную фамилию. Она пристала не послу, а торговцу шпильками. Вероятно, его рекредитивы поддельные, и сам он не тот, за кого себя выдает».
Анкудинов держался с таким спокойствием, что заставил герцога поколебаться. Шпилькин, однако, при всей его неудачливости был отнюдь не прост. Он сумел добиться разрешения видеться с кумом наедине и за две или за три встречи убедил его подать челобитную патриарху Никону, готовому якобы вымолить ему прощение у государя. Это ему удалось, потому что Анкудинов был уже не тот, что прежде. Усталость давала знать о себе слабостью в ногах, болями в пояснице, а главное – утратой былого нюха на опасность. Он клюнул на приманку и в своем стиле настрочил патриарху длиннейшее письмо с заверениями в том, что всегда хотел послужить великому государю и давно служил бы ему верой, правдой и отцовской саблей, по рукоять омытой в басурманской крови, если бы изменники государевы своей собацкой изменой не умышляли на него и на великого государя. Далее рассказывалось, как в Царьграде, дабы покарать этих изменников, он думал наслать на Москву триста тысяч турецких мечей, но ангел Господень отвратил его от такого намерения.
На следующий день Шпилькин предъявил это послание Фридриху как доказательство, что самозванец отлично владеет русским языком. Привели Анкудинова. Тот все отрицал, а когда ему показали его же письмо, отвечал, что оно писано самим Шпилькиным или кем-то из свитских дворян.
«Ваша светлость, – сказал он, – прикажите дать мне бумагу и чернил, и я дам вам для сравнения свою истинную руку».
Его просьбу исполнили, он взял перо и, как научился еще в бытность подьячим Новой Четверти, написал несколько фраз совершенно другим почерком. Герцог не знал, кому верить. Пользуясь его замешательством, Анкудинов принялся издеваться над Шпилькиным – ставил под сомнение его полномочия и говорил, что продавцы шпилек, как вообще все русские торговые люди, привыкли дела делать обманом, они кого хошь обуют в чертовы лапти. В конце концов он довел Шпилькина до того, что тот плюнул ему в лицо и бросил в него этим письмом. Не растерявшись, Анкудинов тут же порвал его в клочья.
Он был хороший актер, но против него свидетельствовало слишком многое, в том числе изъятые при аресте бумаги. Получив царскую грамоту о беспошлинной персидской торговле, Фридрих с легким сердцем выдал его Шпилькину.
Пока шли приготовления к отъезду, Анкудинов продолжал сидеть в тюрьме. В одну из последних ночей ему приснилось, будто он стал птицей и перепархивает с ветки на ветку, с дерева на дерево, а охотники бегают за ним с силками, суетятся, кричат, набрасывают на него сети, но поймать не могут. Наутро он изложил свой сон в письме к герцогу.
«Сие предвещает, – писал Анкудинов, – что вы, ваша светлость, и другие государи, и знатные нобли, и ученые мужи в разных государствах, христианских и бусурманских, потщитесь понять, кто я был таков, от кого послан и для чего ездил много лет по разным государствам, и станете узнавать путь мой по звездам и улавливать меня мысленными тенетами, но духа моего пленить не сможете. Тайна сия непостижна есть для смертных, ведают ее ангелы в небеси, и то лишь серафимского чина».
Дальше шло совсем уж невразумительное: «Коли царь московский всядет на конь и пойдет на вас всей силой, со всем своим войском, пешим и конным, то если вы – карлики, я среди вас – журавль, дающий вам силу против моих собратий, а если природа ваша журавлиная, то я – карлик, и без меня все вы падете, яко назем на пашню и снопы позади жнеца».