— Ну, что? — покорно спросил Иван Дмитриевич.
— Не скажу. Сам угадай.
— Платье?
— Нет.
— Блузку?
— Блузки мне вообще не идут, я их никогда не ношу. Столько лет живешь со мной, мог бы и знать.
— Шубку, может быть?
— Ты такой богатый, что можешь позволить мне иметь две шубки? У меня еще и старая хороша.
— Тогда не знаю.
— Быстро ты сдаешься. Давай-давай, спрашивай.
— Что-нибудь из белья?
— Уже горячее.
— Так из белья или нет?
— Нет.
— Сдаюсь. Больше ничего на ум не приходит.
— Я сшила себе капотик для спальни, — объявила жена. — Помнится, ты всегда мечтал, чтобы у меня был такой капотик. Вышло совсем недорого и очень нарядно. Прелесть! Тут— так, тут — вот так, — показала она, бегая пальцами по груди и по бедрам, — а под ним… Понимаешь?
Иван Дмитриевич с умным видом кивнул. Он слушал ее вполуха, прикидывая, как бы вырваться из дому, но при этом избежать скандала. Задача была не из легких. В последнее время жена требовала к себе больше внимания, хотя его былая страсть к ней улеглась, отношения вошли в то тихое русло, плавание по которому всякая начинающая стареть женщина воспринимает на первых порах как трагедию. Жене по-прежнему хотелось всего сразу — и ангельской любви, и долгих проникновенных разговоров о том, в какой из соседних лавок говядина дешевле, и чтобы он ей бесконечно доверял, но одновременно ревновал, а потом каялся и, как в молодости, приставал к ней с объятиями, когда она неприбранная, в одной рубашке ходит с утра по квартире, что давно уже не пробуждало в нем никаких чувств, кроме раздражения от ее неаккуратности. Она требовала от него и юношеской робости, и животной похоти, причем в достаточно прихотливых пропорциях, а Иван Дмитриевич, выматываясь на службе, стал тяготеть к более простым вариантам. В итоге жена решила, что он к ней охладел. Теперь она вечерами обшаривала его карманы в поисках записки от любовницы, украдкой обнюхивала его белье, дулась по пустякам, а накануне месячных, когда ее жалость к себе достигала высшего градуса, устраивала дикие сцены с царапаньем щек, битьем посуды и проклятиями в адрес умершей десять лет назад свекрови, которая будто бы всегда ее ненавидела. Ванечка на то и рассчитывал.
— Под ним совсем ничего, этот капотик надевается на голое тело, — игривым шепотом закончила жена, не веря в его догадливость. — Как ты когда-то мечтал.
— Ты все помнишь.
— Я-то помню…
Иван Дмитриевич обнял ее, дождался, пока она перестанет кокетничать и прильнет к нему, и лишь тогда, нежно покусывая ей ушко, шепнул:
— Смертельно не хочется никуда от тебя уходить, но надо.
Она отстранилась:
— Куда это на ночь глядя?
Его объяснения, что есть одно важное дело, были выслушаны не с обидой, как когда-то, но и без того скорбного фатализма, в который жена впадала теперь при такого рода известиях, прежде чем впасть в истерику. Из кармашка на юбке она достала маленькое зеркальце.
— Посмотри, на кого ты стал похож. На тебе же лица нет! Похудел, избегался.
Он посмотрел. Морда как морда, разве что бакенбарды пора подстричь.
— Что, не нравится? — злорадно спросила жена. — А мне, думаешь, нравится на тебя такого смотреть?
— Но я себя прекрасно чувствую!
— До поры до времени. Я, Ваня, не хочу тебя пережить. Встревожившись, Иван Дмитриевич пристальнее вгляделся в
свое отражение.
— Неужели я так плохо выгляжу?
— Краше в гроб кладут. Я уж молчу, что утром у тебя опять изо рта пахло. Тебе не двадцать лет, пора всерьез подумать о своем желудке.
— Хорошо, но сейчас я должен идти.
Целуя жену, но не вполне понимая, что именно требуется ей в данный момент, Иван Дмитриевич постарался вложить в поцелуй как можно больше самых разнообразных чувств — от признания собственной вины до преклонения перед ее женской мудростью, от сыновней почтительности до желания немедленно обладать ею прямо на обеденном столе.
— Обожди, — растаяв, жарко шепнула она, — я провожу тебя в моей обновке.
Когда через десять минут он спускался по лестнице, а жена стояла над ним на площадке, у перил, вся в розовой пене кружев и бантиков, капотик неожиданно распахнулся, как бы невзначай задетый ее рукой. Под ним не было ничего, кроме обещания скорого блаженства.
В комнаты его не пригласили, вдова сама вышла к нему в переднюю. Это была брюнетка лет под сорок, еще привлекательная, с известного типа фигурой, напоминающей смычковый или щипковый музыкальный инструмент. Стройная талия круто переходила в пышные бедра, которыми она могла бы гордиться, будь ноги подлиннее.
— Поймите же, — сказала вдова, выслушав соболезнования Ивана Дмитриевича и не предлагая ему сесть, — я не в том состоянии, чтобы меня допрашивать. Здесь уже побывал ваш помощник, буду признательна, если вы отложите разговор до завтра.
— Мой помощник?
— Так он мне представился. Забыла фамилию.
— Я никого к вам не посылал. Как он выглядел?
— Молодой человек в очках, довольно интеллигентный, но нахальный. Не успел войти, как начал расспрашивать меня про череп, который он днем углядел в моей комнате через замочную скважину. Я его выгнала.
— Череп? — Иван Дмитриевич сделал вид, будто не понимает, о чем речь. — У вас дома есть череп?
— Да, есть.
— Чей?
— Какого-то монгола, но у меня только нижняя его половина.
— А где верхняя?
— Осталась в Монголии. Там из нее сделали ритуальную чашу, так называемую габалу. Такие чаши используются в буддийских храмах для совершения некоторых магических процедур. Я уже объяснила вашему помощнику, что мой покойный свекор был русским консулом в Урге и привез оттуда этот череп. Он купил его в каком-то монастыре, а позже подарил мне.
— Чудесный подарок для молодой женщины.
— Представьте себе, да. Монголы считают, что если верхняя часть черепа годится для габалы, то нижняя приносит счастье.
— Но вы, кажется, используете ее для того же, для чего они употребляют верхнюю.
— То есть?
— Для магических процедур. От вашей горничной я знаю, что вы занимаетесь гаданиями, а где гадания, там и…
— Я всего лишь гадаю на картах, как все женщины.
— Горничная говорит, что к вам ходят гадать какие-то дамы. Вы берете с них деньги?
— Упаси боже! Это мои приятельницы.