— Я сейчас же отдам приказ об охране посольства, — сказал Шувалов.
— Благодарю.
— На выезде вас будет сопровождать казачий конвой.
— Смею надеяться, этими мерами вы не ограничитесь, — заметил Хотек.
С помощью лакея он с трудом забрался на подножку, немного передохнул, затем сложился в три погибели и задвинул свое журавлиное, по-старчески сухое тело внутрь кареты, откуда его тащил на себя другой лакей.
«Орел!» — подумал Иван Дмитриевич, глядя вслед отъезжающей карете.
Одновременно мелькнула мысль, что при успешном завершении дела можно получить не только русский, но и австрийский орден. Хорошо бы! Жена будет счастлива хвалиться перед соседками.
С этой приятной мыслью он продолжил осмотр княжеского особняка. Дом был двухэтажный, весь нижний этаж занимал князь, верхний пустовал. От прихожей и вестибюля начинались два коридора: один вел налево, в господские покои, второй — направо, в людскую половину и кухню. На ночь в доме оставался один лишь камердинер, имевший отдельную каморку. Остальные комнаты людской половины были заперты, кучер и кухонный мужик жили на дворе, при конюшне, а берейтор и повар нанимали квартиры в городе. Все мужчины. Князь был старый холостяк и женской прислуги не держал.
При допросе, на который всех этих людей по одному звали в гостиную, Иван Дмитриевич убедился в их невиновности. Они не юлили, на вопросы отвечали спокойно и толково, подозрительно сильного горя никто не изображал, да и чутье подсказывало, что эта публика тут ни при чем. Певцов молча сидел на диване, слушал, не вмешиваясь. Видимо, начало пути он решил пройти вместе с напарником, а уж потом забежать в конец и двинуться ему навстречу.
Та половина жизни князя фон Аренсберга, вернее, треть или даже четверть жизни, которую он проводил дома, очертилась быстро. Князь был человек светский, семейными обязанностями не обремененный, как, впрочем, и служебными. Время от времени он посещал парады и стрельбы на Волковом поле, изредка бывал на маневрах, предпочитая кавалерийские, вот и все его дела. Днем ездил с визитами, вечером часок-другой отдыхал у себя, а ночь проводил в гостях или в Яхт-клубе, за игрой. Возвращался обычно под утро. Иногда привозил женщин.
Накануне князь появился дома около восьми часов вечера, до десяти спал, затем отправился в Яхт-клуб. В таких случаях уезжал он всегда на своих лошадях, но без берейтора, а на обратную дорогу нанимал извозчика. Кучера сразу же отпускал. Вчера тот вернулся в начале двенадцатого, распряг лошадей и лег спать. Кухонный мужик, его сожитель, к тому времени уже спал, берейтор и повар еще с вечера ушли к семьям. В доме находился один лишь камердинер.
Из Яхт-клуба князь возвратился в пятом часу утра, как обычно. Швейцара он не держал, ключ от парадного носил при себе. Камердинер помог ему раздеться, проверил, заперто ли парадное (было заперто), и лег в своей каморке. Ночью ни шума, ни криков не слыхал.
— Пьяный был? — спросил Иван Дмитриевич.
— Господь с вами! В рот не брал.
— Да не ты. Барин.
— Чуток попахивало.
Оставшись наедине с Певцовым, Иван Дмитриевич изложил ему свои сомнения. С верхнего этажа на нижний попасть никак нельзя, это проверено. Замок на парадном не взломан, черный ход закрыт изнутри, в окнах все стекла целы, и рамы тоже изнутри заперты на задвижки. Каким же образом убийцы проникли в дом?
— Как-нибудь ночью подкрались к парадной двери, натолкали в замочную скважину воску и по слепку сработали ключ. Все просто, — пожал плечами Певцов. — Черный ход запирается на внутренний засов, а парадное — нет. Обратили внимание?
— Обратил.
— Они все предусмотрели заранее. Пошлите ваших людей по слесарням, кто-то из мастеров может вспомнить заказчика… Чего тебе, Рукавишников? — спросил Певцов у стремительно вошедшего в гостиную жандармского унтер-офицера с шашкой на боку.
Тот протянул серебряный портсигар с вензелем фон Аренсберга и ткнул пальцем в стоявшего поодаль камердинера:
— При обыске у него в каморке нашли.
— Спер, шельма, под шумок, я же говорил! — возликовал Певцов. — Убийцы не за тем приходили.
Камердинер пустил слезу, начал каяться, причитая:
— Христом Богом клянусь, только его и взял! Больше ничего!
— Молчать! Чего нюни распустил? — прикрикнул на него Иван Дмитриевич. — Отвечай, крымза, для чего князь велел разбудить себя в половине девятого?
— Бес попутал! — рыдал камердинер. — Ничего не знаю!
Позвали кучера. Тот клятвенно заверил, что с утра подавать лошадей у него приказа не было.
— Выходит, князь кого-то ждал к себе, — заключил Певцов.
Это была, пожалуй, первая его мысль, с которой Иван Дмитриевич мог согласиться.
— Сегодня к половине девятого или к девяти он ожидал какого-то визитера, — повторил Певцов, считая, видимо, что его проницательность не вполне оценили. — Вам понятно? А сейчас, господин Путилин, я откланяюсь и начну действовать по своему плану.
Вскоре после отъезда Певцова в Миллионную явился породистый господин по фамилии Левицкий, большинству своих знакомых известный под другой фамилией. С виду аристократ, в действительности он был выкрест и тайный агент Ивана Дмитриевича.
Когда-то давно, при первой встрече Левицкий передал ему слова своего отца, сапожника из Лодзи: «Каждый еврей — сын короля». Одно тут не подтвердилось: Левицкий выдавал себя не за сына, разумеется, а за правнучатого племянника Станислава Понятовского, последнего короля Речи Посполитой, окончившего свои дни в Петербурге в 1798 году. На этот счет у него имелись какие-то генеалогические бумаги, настолько, видимо, неопровержимые, что открывали перед ним двери Яхт-клуба. Там он играл в карты с цветом столичной аристократии, одновременно прислушиваясь к разговорам титулованных игроков за соседними столами и в буфетной, и если случалось узнать что-либо небезынтересное для Ивана Дмитриевича, просто по дружбе сообщал ему. Тот в свою очередь тоже исключительно по дружбе подбрасывал Левицкому деньжат из секретных фондов сыскной полиции, над которыми никакая ревизия не властна.
Плохо то, что Левицкий был шулер. Вообще-то Иван Дмитриевич шулеров преследовал беспощадно, поскольку в юности сам от них пострадал, но для Левицкого делал исключение. Бывая в Яхт-клубе, тот не мог не играть, а играя — не шулерствовать, так что приходилось на это смотреть сквозь пальцы. При этом ни малейшего намека на интимную близость Иван Дмитриевич не допускал, особенно после того, как в минуту жизни трудную Левицкий напросился к нему в агенты на жалованье.
Тот, впрочем, частенько предпринимал попытки сократить дистанцию между собой и начальником: как бы невзначай сбивался на дружеский тон, в разговоре начинал крутить Ивану Дмитриевичу пуговицу на пиджаке или вдруг повадился заезжать к нему домой, когда его не было дома, пил чай с его женой и рассказывал ей светские новости. Словом, Левицкий надеялся из агента стать конфидентом. Всякий раз, получив от Ивана Дмитриевича щелчок по носу, он эту надежду не терял и лишь окрашивал ее в новые цвета. С его природным оптимизмом это ему было несложно.