— Откуда у вас этот пистолет?
— Я военный врач, мне по штату положено.
Эту фразу Свечников слышал уже раз десять. Как, впрочем, и все остальное.
— С собой-то зачем его принесли?
— Я же вам говорил. Чтобы дома не оставлять.
— Говорили, но я так и не понял почему.
— Боялся, что украдут.
— Кто его может украсть?
— Мало ли.
— Вы что, всегда носите его с собой?
— Не всегда.
— А позавчера для чего взяли?
— На всякий случай. Не хотел оставлять дома.
Точно такой же разговор состоялся между ними полчаса назад. Сейчас круг замкнулся по второму разу. Вздохнув, Свечников перевел взгляд на Иду Лазаревну.
— Ты-то меня почему обманула?
— В чем? — искренне удивилась она.
— Еще спрашиваешь?
— Я тебя не обманывала. Я в самом деле нашла его около нужника.
— Почему не сказала, что это его пистолет?
— А зачем?
— Здрасте! Я же тебя спрашивал, чей он.
— Я и ответила: теперь — мой.
— Но я спросил, чей он был раньше, и ты сказала, что не знаешь.
— А кто ты мне такой, чтобы все тебе рассказывать? — парировала Ида Лазаревна.
— Ладно. — Свечников поднялся. — Поехали.
— Интересно, куда это?
— В губчека. Не хотите говорить мне, расскажете там.
— Пожалуйста, подождите! — остановил его Сикорский. — Что именно вы хотите знать?
— От вас — одно. Чего ради вы притащили этот пистолет в Стефановское училище?
— А от меня? — спросила Ида Лазаревна.
— От тебя — другое. Сама знаешь что.
— Почему я не доложила тебе, чей это пистолет?
— Да.
— Не хочу, миленький, чтобы председателем правления выбрали тебя. Варанкина так и так не выберут, а лучше уж он, — кивнула она на Сикорского, — чем ты.
— Какая тут связь?
— Элементарная. Ну, испугался человек. Почему, не важно. Все мы теперь пуганые. А ты вокруг этого несчастного пистолета такое бы накрутил! Я тебя знаю. У Ивана Федоровича не осталось бы никаких шансов.
— Идочка, выйди, на минутку, — попросил Сикорский, когда она умолкла.
— С какой стати? Это моя комната.
— Хорошо, тогда мы выйдем.
В коридоре, плотно прикрыв за собой дверь, он сказал:
— Жена у меня пьет. Осенью напилась до полного безумия, взяла мой пистолет… Словом, чуть его не убила.
— Сына? — догадался Свечников.
— Да. Плечико ему поранила, но решила, что все, мертв, и выстрелила себе в грудь. Чудом жива осталась… А все ради меня. Чтобы нашел я себе другую, детишек нарожал, был бы счастлив, а ее, мертвую, снова полюбил бы за то, что она для меня сделала… Слава богу, оба живы, но пистолет я с тех пор дома не оставляю. Хоть он и без патронов, а все-таки от греха подальше. Она ведь это дело не бросила. Попивает.
— На что вам пистолет-то? Сдали бы, и делу конец.
— Не могу. Без него моя Ольга Глебовна в два счета сопьется. Атак покажешь его ей, она как-то в разум входит.
Вернулись в комнату.
— Тряпочки чистенькой у тебя не найдется? — обратился Сикорский к Иде Лазаревне.
— Какой еще тряпочки?
— Желательно белой.
— Для чего это?
— Увидишь.
Он с сомнением принял протянутый ему лоскут, относительно белый, но грязноватый.
— Ладно, сойдет.
С треском оторвал кончик, намотал его на карандаш, затем взял со стола пистолет, ввел этот банник в дуло и, покрутив там, вынул обратно.
— Ни пятнышка, видите? — продемонстрировал Сикорский снятую с карандаша тряпочку. — Нагара нет, значит, в последнее время никто из него не стрелял.
— Что я и говорила, — победно улыбнулась Ида Лазаревна. — А ты не верил.
— Ты, случаем, его не почистила? — спросил Свечников.
— Странный вопрос, — ответила она высокомерно.
— Почему?
— Для тебя — странный. Ты же меня знаешь. Действительно, что-либо мыть, вытирать и чистить было не в ее правилах.
— Казарозу убили не из него, — подытожил Сикорский, кладя пистолет на стол.
— Какого же черта, — взорвался Свечников, — вы его выбросили? Можете мне объяснить?
— Нет.
— Не хотите?
— Не могу.
— Почему не можете?
— Сам не знаю. Как-то так получилось. Выбросил, а потом уж сообразил, что можно было и не выбрасывать.
Свечников скверно выругался и, оставив пистолет на столе, вышел на улицу. След в очередной раз оказался ложным. Нейман сбил с толку своими подозрениями, будто стреляли в него, Свечникова, а попали в Казарозу.
Теперь он знал про нее многое, но понимал хуже, чем раньше, когда не знал ничего. Стоило только подумать о ней, как она превращалась в пятно пустоты. Тайна ее души таилась в загадке ее смерти.
Берясь за вожжи, он впервые со вчерашнего вечера подумал о гипсовой ручке. Одновременно, как когда они с Сикорским отъезжали от гортеатра, в кончиках пальцев опять ожило какое-то мутное воспоминание, до сих пор так и не сумевшее облечься в слова.
Варанкин был дома.
— Жена говорит, — сказал он, — вы ко мне вчера заходили. Со стола ничего не брали?
— Брал. Если снова напишете, — предупредил Свечников, — мне тоже есть что про вас написать.
— Что, например?
— Что вы — не марксист, а перекрасившийся гиллелист.
— Даневич накляузничал?
— Какая разница, кто? Факт остается фактом. Гиллелизм — новая еврейская религия, а гомаранизм произошел от гиллелизма. Естественно, вы это скрываете.
То, что осталось от гипсовой ручки, побрякивало в кармане пиджака. Не вникая в протесты Варанкина, уверявшего, будто от гиллелизма до гомаранизма сто верст, и все лесом, Свечников по одному выложил эти обломки на стол, а затем, как из мозаики, сложил из них исходную фигуру. По мере того, как она рождалась из хаоса, на лице Варанкина проступало вялое недоумение.
— Что это? — спросил он, когда работа была закончена.
— Не притворяйтесь. Вы все отлично понимаете. Своим указательным пальцем Свечников коснулся гипсового, отходящего от остальных.
— Это, — сказал он, — еврейский народ, и он указывает путь к всечеловечеству. Правильно?