— Вы эсперантист? — перебила она.
— Да, я член правления клуба «Эсперо».
— Это какая-то эпидемия! Все изучают эсперанто.
— Вы тоже?
— Упаси бог! Но могу прочесть на нем две строчки… Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно, — продекламировала она каким-то не своим голосом. — Можете перевести?
— Вавилон, Вавилон, святое дело бога, — без труда перевел Свечников.
— Свершение здесь будет уместнее, чем дело. Слово святое тоже не совсем подходит.
— А какое лучше?
— Не святое, а священное. Не обижайтесь, но у вас получилось как-то нескладно. Мне читал эти стихи один знакомый, в его переводе выходило гораздо поэтичнее.
— Ну, — улыбнулся Свечников, — если у вас есть такие знакомые, вы, думаю, не откажетесь выступить в нашем клубе.
— Хотите, чтобы я у вас пела?
— Не даром, само собой.
— Когда? — деловито спросила она.
— Первого июля.
— Это невозможно. Вы же знаете, первого числа я занята в вечернем концерте.
Он объяснил, что это не препятствие, концерт начинается в семь, а к ним она может приехать позже. Ее встретят прямо возле театра. У них есть денежный фонд, талоны на пайки и на питание в столовой потребобщества, но там тоже можно взять пайком. На какой гонорар она рассчитывает?
— Не знаю, — растерялась Казароза, ошеломленная его напором.
— Предпочитаете деньгами или продуктами?
— Наверное, деньги лучше? — осторожно предположила она.
— Совзнаки — да.
— А они у вас местные? Или есть и московские?
— У нас все есть, — сказал Свечников.
Еще по дороге он прикинул, какую сумму можно будет вытрясти из членов правления, и сейчас уверенно назвал цифру:
— Пятьдесят тысяч. Устраивает?
— Более чем.
— А почему вы не торгуетесь?
— Не умею.
— Хорошо живете.
— Что ж хорошего?
— Жизнь, значит, не заставила научиться.
— Просто она взялась за меня в том возрасте, когда уже ничему не выучиваются. Ладно, скажите лучше, что я должна петь? У вас есть какие-то пожелания?
— Хотелось бы услышать в вашем исполнении романс на стихи Лермонтова «Сон». Мелодию знаете?
— Если это «В полдневный жар в долине Дагестана», то знаю.
— Он самый. Вот слова.
Свечников достал перегнутый вчетверо тетрадный листок, развернул его и положил на подзеркальник.
— Не нужно! — засмеялась Казароза. — Я помню их с детства.
— Слова на эсперанто.
Понимающе кивнув, она взяла листок и вслух прочла первую строчку:
— Эн вало Дагестана дум вармхоро… Правильно я произношу?
— Ошибиться трудно. В эсперанто все как пишется, так и произносится.
— Сенмова кусис…
— Кушис, — поправил Свечников. — Эс с галочкой наверху читается как ша.
— Сенмова кушис ми кун бруста вундо…
Она читала нараспев, примеряя мелодию на эти пока еще чужие для нее слова, и Свечников понял, что ничего не изменилось. Опять, как два года назад, когда эта женщина с телом нимфы-подростка босиком танцевала и пела перед ним в театре на Соляном городке, от звука ее голоса слезами перехватило горло.
Ни причастий, ни глагольных форм женского рода в эсперанто нет. Лежал или лежала, недвижим или недвижима — звучит одинаково. Важно, что ссвинцом в груди. Ей предстояло умереть с этими словами на устах. Пуля попала в грудь, и позднее невозможно было отделаться от чувства, что они, как заклинание, вызвали из тьмы и притянули к себе ее смерть. Стоило, казалось, выбрать что-нибудь другое, она осталась бы жива.
4
Проснулся Вагин от глухого рокота. Вдоль тротуара, сметая щетками мусор, двигалась уборочная машина.
Он вернулся в школу. Майя Антоновна сказала ему, что Свечников уже ушел, но завтра к шести часам придет опять — в школьном музее состоится его встреча с городскими эсперантистами. Где он будет сегодня, она не знала, но, поколебавшись, назвала адрес: гостиница «Спутник», номер 304.
Вечером 1 июля, без четверти восемь, Вагин пассажиром подъехал к гортеатру на запряженной Глобусом редакционной бричке. С вожжами управлялся корреспондент Ваня Пермяков, крестьянский сын. Свечников приказал им встретить Казарозу после концерта и доставить ее в Стефановское училище.
Напротив театрального подъезда возвышалась дощатая трибуна, обнесенная перильцами и похожая на пугачевский эшафот. Не хватало только плахи и столба с тележным колесом наверху. Сходство не было случайным. Его символический смысл заключался в том, чтобы победу над Колчаком, одержанную потомками пугачевцев, отпраздновать на той сцене, где великий бунтарь был обезглавлен предками колчаковцев.
Трибуну еще не успели разобрать после митинга. Сбоку к ней прислонен был фанерный красноармеец в полтора человеческих роста, с его деревянного штыка гроздью свисали пошитые из мешковины и набитые тряпьем разнокалиберные чучела в военных фуражках. Они изображали унесенных красным валом в Сибирь колчаковских генералов. Преобладали два типа: изможденный фанатик и плотоядный злодей. Крайний справа пузатый карлик с большими усами был, как извещала табличка у него на груди, Укко-Уговец.
Рассказывали, что он отказался от Георгиевского креста, которым Колчак наградил его за взятие города. Русский орден не мог быть ему наградой в братоубийственной войне. На следующий день после победы он вечером говорил речь с паперти Спасо-Преображенского собора, тысячная толпа теснилась вокруг, а над Камой, над ее ледяным простором, стояла кровавая от тридцатиградусного мороза полная луна. Из пятен на лунном диске складывались две фигуры: Каин, вечно убивающий Авеля.
Теперь Укко-Уговец то ли ушел с каппелевцами в Китай, то ли еще воевал в Забайкалье у атамана Семенова, а его сын, двадцатилетний поручик, остался лежать на городском кладбище при Всехсвятской церкви. Прошлой зимой свинцовая стрела прошила его насквозь вместе с конем. Летчики авиаотряда при штабе 3-й армии сотнями вытряхивали их из ящиков над скоплениями белой конницы. Одну такую стрелу подобрал чех из дивизии Чече-ка, стоявший на квартире у Нади. Вагин держал ее в руках. Она была толстая, неправдоподобно тяжелая, в едва заметных раковинах отливки, с трехгранным наконечником и пластинами оперения на хвосте. Свинцовое перо, оброненное красным петухом. Что-то нечеловеческое было в этой древней смерти, бесшумно падающей с небес.
О гибели генеральского сына много писали в газетах, под впечатлением статьи в «Освобождении России» Вагин тогда сочинил стихи от имени мертвеца. Первое четверостишие ему до сих пор нравилось: