Он засмеялся и подмигнул своему молодому изображению на снимке.
— Драмат?
— Что вы сказали?
Он поднял голову.
— Ах да. Йельская ассоциация драматических театров. Когда я приехал в Кембридж для защиты докторской степени, мой интерес к театру был еще силен. Увы, мне удалось отыграть на Рампе только один сезон, а затем бремя работы заставило меня завершить карьеру артиста. Я могу оставить себе это фото?
— Боюсь, что нет. Но, если нужно, я могу выслать вам копию.
— Да? Это было бы очень великодушно.
Он повернул снимок и осмотрел обратную сторону.
— «Кембриджские вечерние новости». Вы должны рассказать мне, откуда у вас этот снимок.
— С удовольствием, — ответил я и снова выдержал паузу.
Наш разговор походил на игру в карты. Он бы не поддался на трюк, если бы я не вынудил его. Маятник больших часов несколько раз качнулся взад и вперед.
— Пройдемте в мой кабинет, — сказал Эммет.
Он открыл дверь, и я проследовал за ним в комнату, напоминавшую часть лондонского клуба, в который меня водил Рик. Темно-зеленые обои, книжные полки от пола до потолка, библиотечные лесенки, выпуклая мебель с коричневой кожаной обивкой, большая медная подставка в виде орла для чтения книг, бюст римского аристократа и слабый запах сигар. Одну из стен украшали памятные знаки: грамоты, призы, дипломы и множество фотографий. Я увидел Эммета с Биллом Клинтоном и Элом Гором, с Маргарет Тэтчер и Нельсоном Манделой. Я мог бы назвать и другие великие фамилии, если бы знал, кем были эти люди. Немецкий канцлер. Французский президент. Тут имелся снимок с Лэнгом (улыбка плюс рукопожатие) на какой-то вечеринке с коктейлями. Эммет заметил мой взгляд.
— Стенд моего эгоизма, — с улыбкой произнес он. — Мы все имеем нечто подобное. Считайте его аналогом аквариума в кабинете дантиста. Присаживайтесь. Боюсь, что я могу уделить вам лишь несколько минут. Сожалею, но таковы обстоятельства.
Я устроился на твердой коричневой софе, а он занял кресло за столом, которое могло кататься на колесиках. Эммет небрежно закинул ноги на стол, показав мне слегка потертые подошвы своих туфель.
— Расскажите мне о фотографии, — попросил он меня.
— Я работаю с Лэнгом над его мемуарами.
— Я знаю. Вы уже говорили. Бедняга Лэнг. Какой скандал разгорелся с этим Гаагским судом. Что касается Райкарта, то, на мой взгляд, он был худшим министром иностранных дел со времен Второй мировой войны. Не следовало назначать его в правительство. Но если Международный суд будет вести себя так глупо, то Лэнг скоро станет мучеником и национальным героем. А значит…
Он сделал округлый жест рукой, словно что-то щедро предлагал.
— …вы получите бестселлер.
— Как хорошо вы с ним знакомы?
— С Лэнгом? Я почти не знаю его. Вы удивлены?
— Почему же он упоминает вас в своих мемуарах?
Эммет выглядел ошеломленным.
— Теперь пришла моя очередь удивляться. И что он написал?
— Вот цитата из последней главы.
Я вытащил из сумки соответствующую страницу и прочитал:
— «Пока эти нации — имеются в виду англоязычные народы — стоят вместе, свобода в безопасности. Однако как только они начинают ссориться друг с другом, тирания тут же набирает силу». И еще Лэнг добавляет: «Я полностью согласен с этим заявлением».
— Довольно мило с его стороны, — сказал Эммет. — По моему мнению, его чутье премьер-министра было великолепным. Но это не означает, что мы с ним имели дружеские отношения.
— А как же тот снимок? — спросил я, указав на его «стенд эгоизма».
— Ах, это.
Эммет небрежно махнул рукой.
— Он был сделан на приеме в «Клэридже» [41] , когда мы отмечали десятую годовщину Аркадианского института.
— Аркадианского института? — повторил я.
— Небольшая организация, в которой я состою. Она очень строго относится к выбору членов, поэтому неудивительно, что вы не слышали о ней. Премьер-министр удостоил нас своим присутствием. Это был чисто официальный визит.
— Но вы должны были знать Лэнга по Кембриджу, — настаивал я.
— Ну что значит «должен был знать»? Наши пути сошлись на сцене. Один летний сезон, и все закончилось.
— Может быть, вы что-то вспомните о нем?
Я вытащил свой блокнот. Эммет посмотрел на него с таким видом, словно я достал револьвер.
— Простите, — сказал я. — Хотя бы пару слов, если вы не против?
— Все нормально. Валяйте. Я просто немного сбит с толку. Никто и никогда не спрашивал меня о том кембриджском периоде и о моем знакомстве с Лэнгом. До встречи с вами я и сам не вспоминал об этом. Вряд ли я смогу рассказать вам что-то интересное.
— Но вы ведь выступали вместе, верно?
— В одном спектакле. На летнем ревю. Я даже не помню, как он назывался. Там были сотни исполнителей.
— То есть Лэнг в ту пору не произвел на вас впечатления?
— Никакого.
— Хотя он и стал премьер-министром?
— Если бы я знал, что он займет такую должность, то, конечно, постарался бы узнать его получше. Но за свою жизнь я пожимал руки восьми президентам, четырем папам и пяти британским премьер-министрам. И никто из них не показался мне выдающей личностью.
А тебе когда-нибудь приходило в голову, подумал я, что и ты не произвел на них большого впечатления? Естественно, вслух я ничего подобного не сказал и лишь задал следующий вопрос:
— Вы разрешите показать вам кое-что еще?
— Если только вы действительно считаете, что это будет интересно.
Он нарочито посмотрел на часы. Я вытащил другие фотографии. Теперь, глядя на них, мне стало ясно, что Эммет был запечатлен еще на нескольких снимках. Это он являлся тем мужчиной на пикнике у реки, который показывал большой палец за спиной у Лэнга, пока тот, пародируя Богарта [42] , запивал землянику шампанским.
Я передал снимки Эммету, и престарелый актер еще раз исполнил свою эффектную сценическую миниатюру. Подтолкнув очки на лоб, он принялся рассматривать фотографии невооруженным взглядом. Я и сейчас представляю себе его таким: прилизанным, розовощеким и невозмутимым. Помню, меня особенно поразило, что выражение его лица не менялось (в сходных обстоятельствах моя физиономия поменялась бы точно).
— Боже! — воскликнул он. — Это то, что я думаю? Надеюсь, он больше не нюхал той дури.