Рабочих со столь странной фабрики оказалось десять человек: шестеро молодых парней и четыре девушки. Все они были одеты в черные обтягивающие трико — даже те четверо, которые не могли похвастаться изящными фигурами; по ходу действия они время от времени накидывали сверху то черные свитера, то черные же жилетки с ярко-оранжевыми воротниками, но без пуговиц. Шестеро рабочих играли на разных музыкальных инструментах. В этом странном оркестре были две трубы, валторна, гобой, фагот и, само собой, ударные. Остальные четверо танцевали — в том стиле, который, как представляла себе Шарлотта судя по виденному в кино и по телевизору, назывался танцем модерн, — движения были похожи на гимнастические упражнения, только исполняемые пациентами сумасшедшего дома. Но самым странным на сцене оказались четыре огромных черных чайника с крышками. Каждый из них стоял на черных металлических ножках — два с одной стороны сцены и два с другой. Вместо ручек чайники были оборудованы целым набором рычагов, а к зрителям были обращены их четыре длинных изогнутых носика. Двое участников перформанса — по одному с каждой стороны — метались между подставленными под чайники жаровнями и время от времени орудовали рычагами. При этом из носиков в воздух выбрасывались облака пара, насыщенного самыми разнообразными запахами… мускус, сандал, свежая сосна, кедр, сыромятная кожа, роза, лилия, лайм, пропитанная ароматом водорослей морская пена и Бог его знает какие еще ароматы, уже не настолько ярко выраженные, но тем не менее раздражающие не только обоняние. Препятствовать смешению запахов, соответствующих разным танцевальным и музыкальным номерам, была призвана целая система приточных вентиляторов, вытяжек и особых «обонятельных нейтрализаторов». Что это такое, Шарлотта не знала, и ей оставалось только принять на веру то, что было написано в программке… Никаких нейтрализаторов она не увидела, хотя гул приточной вентиляции был прекрасно слышен, а сквозняк, образованный вытяжкой, очищавшей воздух между номерами, она ощущала собственной спиной. Следовало признать, что худо-бедно система работала, хотя, разумеется, и не безупречно. Вероятно, именно из-за этого не всегда удавалось достичь обещанной иррациональной гармонии танца с духовыми и ударными инструментами. Отнести музыку к какому-либо жанру или стилю не представлялось возможным. По крайней мере, Шарлотта была не в силах соотнести эти звуки хоть с какой-то системой классификации. Началось все с чего-то, отдаленно напоминающего католическую церковную музыку — однако при постоянном звучании на заднем плане ударных, — затем перешло в джаз, а после этого — в музыку диско, — по крайней мере, так прошептал ей на ухо Эдам. Потом гобоистка и фаготистка оторвали свои губы от инструментов и запели какой-то безумный текст в ритме диско (если верить Эдаму), но в сопрановой гармонии. «Это такая эволюция диско… я бы даже сказал, революция», — пояснил Эдам. Потом они некоторое время пели а капелла, а затем обе трубы и валторна заиграли что-то невообразимое, чему не знал названия даже Эдам, а из чайников вырвались целые гейзеры, насыщенные ароматом сандала, хотя запахи мускуса и корицы еще не успели выветриться…
Как мало, как мало, оказывается, нужно, чтобы человек полностью забыл о том, что происходит вокруг, и погрузился в мечты или воспоминания… В тот вечер нечто подобное произошло и с Шарлоттой… и не столько благодаря «Рабочим фабрики обоняния», их ароматам, музыке, танцам и пению, сколько просто потому, что она присутствовала на экспериментальном, авангардном, эзотерическом представлении. Это было нечто остро актуальное (такой термин Шарлотта впервые услышала на лекции по курсу современной драматургии). Да, это именно то, о чем говорила мисс Пеннингтон, когда уверяла скромную застенчивую девочку, что там, по другую сторону гор, ее ждет волнующий и интересный мир, что там она откроет для себя много нового, необычного, захватывающего и добьется больших успехов…
Шарлотта была так взволнована и растрогана своими ощущениями, что едва они вышли из театра Фиппса, как она взяла Эдама под руку, прижалась — нет, нет, не слишком сильно — к его плечу и даже положила на это плечо голову. Эдам, как, впрочем, и следовало ожидать, неверно истолковал такое проявление чувств и, понятия не имея, что происходит в душе и голове девушки, взял в руку ее ладонь и склонил голову к ее макушке — как раз в тот момент, когда Шарлотта решила от него отодвинуться.
Здесь, у главного входа в театр, было очень светло: мощные прожектора подсвечивали главный портик, и отраженного света хватало на то, чтобы выхватить из темноты не только лужайку, но и первые ряды деревьев Рощи, и Шарлотте вдруг стало не по себе — а вдруг кто-нибудь из знакомых увидит, как она тут обнимается и воркует с этим… ну да, с этим рахитичным «ботаником»?
Она тотчас же возненавидела себя за такие мысли, но самое ужасное заключалось в том, что и мыслями-то эти ощущения назвать было нельзя. Это была какая-то рефлекторная реакция организма.
А ведь она хотела — хотела захотеть Эдама! Хотела захотеть поцеловать Эдама на прощанье не так как обычно, а по-настоящему, с глубоким чувством. Ведь у Эдама такой острый ум, он так много знает, думает, пытается во всем разобраться… и у него такие друзья, эти «Мутанты Миллениума»… Господи, да как можно их даже сравнивать с этой компанией в так называемой библиотеке Сейнт — Рея… где нет ни единой книги, зато имеется громадный плазменный телевизор, неизменно настроенный на спортивный канал. И все разговоры, все интеллектуальные усилия — если об этом вообще могла идти речь, — сводились у них к многозначительным шуточкам и комментариям по поводу секса, выпивки и спорта. Точно так же как они заочно прикалывались над перекормленными гормонами спортсменами на экране, эти ребята шутили и друг над другом. Они как будто даже не замечали разницы между силуэтами на экране и живыми людьми, да и шутками их приколы назвать можно было с натяжкой. Скорее они походили на издевательства. Вся гостиная разразилась хохотом, когда Джулиан сказал Ай-Пи, что с таким пузом нечего и думать потрахаться — при его комплекции все мысли должны быть только о том, как бы пожрать и, естественно, нажраться, а потом без лишних усилий «приласкать себя кулачком». Как же они над этим перлом хохотали! Просто верх остроумия! Джулиан был страшно доволен собой, прямо лопался от счастья, когда его прикол получил такую высокую оценку, а Хойт… Шарлотта мысленно оборвала себя: она запретила себе думать о Хойте и о том, как он тогда выглядел. Она заставила себя сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас, в данный момент…
…А здесь и сейчас, в данный момент, следовало думать об Эдаме, таком интересном Эдаме и его умных приятелях — «Мутантах Миллениума». Да, с ними поговорить было одно удовольствие. Ребята загорались, заводились с полуслова и могли обсуждать любую тему как в самых высоких и общих категориях, так и в достаточно резких и жестких, порой даже грубых выражениях, но без пошлости и похабщины. Например, когда речь в очередной раз зашла об отношениях полов, Эдам со свойственной ему склонностью к морализаторству эффектно провозгласил: «Приписывать жизни „осмысленность“ — бессмысленно. В человеческой жизни есть цель, и эта цель — воспроизведение себе подобных, и с этим ничего не поделаешь…» А на следующий день Камилла Денг сказала: «Ребята так и не вырастают и не становятся взрослыми мужчинами; наоборот, они деградируют и скатываются обратно в детство. Вот все мужики смотрят на эти голые пупки, а видят одно и то же: labia majora и labia minora. [25] Они считают, что если подцепят девчонку с голым животом, то засунуть ей свой член можно запросто. Очень взрослая точка зрения: что вижу, то уже мое».