— В антисемиты? — захихикал Бу Макгуайр, сидевший на подлокотнике дивана верхом, как в седле. Это впечатление усиливалось тем, что его толстые коротенькие ножки не доставали до пола. — Может быть, но сами гребаные канадцы ведь тоже не говорят — «евреи».
Взрыв хохота.
— Не въезжаю, — признался Джулиан. — Ты о чем?
— Да об этом парне — Мори Филдтри. — Бу показал пальцем в сторону телеэкрана. — Он ведь сам канадец.
— А то я не знал, — удивился Джулиан. — Мори Филдтри канадец, и причем тут?..
— Да притом, притом, — давясь от смеха, сказал Бу. — На самом деле никакой он не Филдтри. Его настоящая фамилия Фельдбаум — гадом буду, если вру. А Мори — знаешь, откуда взялось это имя? От Мойше… Своего Моисея они переделывают в Мориса, или сокращенно Мори, а также в Мюррея или Морта. Так что ты на старину Мойше Фельдбаума не наезжай.
— А ты-то откуда это знаешь? — подал голос Хеди Миллс, полулежавший, вытянувшись на диване. — Может, ты сам гребаный канадец, только нам не говоришь?
Гостиная содрогнулась от хохота.
— Нет, брат, проблема в другом, — ответил Бу. — Я просто умнее тебя. И потом, некоторые мои лучшие друзья — канадцы.
Опять смех. Хойт механически смеялся вместе с остальными, как и подобает добропорядочному «брату», но на самом деле ему было вовсе не весело. Злость, раздражение, плохое настроение — от всего этого не помогало даже пиво. Сколько он там выпил — четыре банки или пять? Как ни странно, Хойта угнетала мысль о том, до чего ужасно выглядит его зачетная книжка… До него в последнее время вдруг стало доходить, что все три с лишним года, проведенных в Дьюпонте, он плыл по течению, рассчитывая, что рано или поздно все утрясется и его прибьет к уютным берегам какого-нибудь инвестиционного банка в Нью-Йорке. Так всегда бывает, гласила народная молва: закончишь Дьюпонт и будешь работать в инвестиционном банке в Нью-Йорке. Никто не знал толком, что это за хрень такая — инвестбанкинг, и с чем его едят. Но это было не принципиально. Куда более важной представлялась Хойту информация о том, что любой выпускник, попавший в абсолютно любой инвестиционный банк, уже к двадцати пяти годам зарабатывает двести… да нет, какое там — триста тысяч в год… Так вот, в последнее время до Хойта начало доходить, что все парни, которым удалось устроиться на такие хлебные места, были, оказывается, на редкость двуличными скрытными тварями. Да, да, каждая сволочь, как выясняется, скрывала от друзей немалую часть своей жизни. Далеко не сразу, путем расчетов и сопоставлений Хойт пришел к выводу, что каждый из этих счастливчиков был втайне от друзей еще и «ботаником». Вот суки-то, нет бы раньше предупредить. Оказывается, даже в библиотеку они ходили по ночам вовсе не затем, чтобы телок снимать, как это делал Хойт. Они там, понимаете ли, учились. Да, да, сидели в читальных залах и пахали. Взять, например, того же Вэнса. Он ведь, оказывается, тоже из таких. Далеко не сразу Хойт сообразил, что, по меньшей мере, в половине случаев, когда Вэнс являлся домой часа в три-четыре ночи, он возвращался не от какой-нибудь девчонки, а из библиотеки, где сидел и грыз свою экономику и статистику. Сколько же времени упущено! Если сейчас Хойт даже засядет, по примеру Вэнса за эту долбаную экономику и статистику, если пахать не просыхая все оставшееся до выпуска время, то прежние тройки и четверки с минусом из зачетки все равно никуда не денутся… А по слухам, доходившим до студентов от выпускников, те самые долбаные инвестиционные банки очень ревностно подходили не только к наличию престижного диплома, но и к списку прослушанных курсов и к полученным за время учебы оценкам. Даже наличие некоторого количества четверок резко снижало шансы получить вакантную должность в каком-нибудь отделе. Ну, а четверки с минусом и тем более тройки негласно приравнивались к двойкам. И ничего ты этим козлам из отдела по подбору персонала не докажешь. Плевать они хотели на то, что ты крутой; плевать они хотели на красивое мужественное лицо и волевой подбородок; им по фигу, чмо ты последнее или герой-отморозок, то вышибающий мозги охранникам губернатора, то наезжающий на чемпионов Америки по лакроссу, то вообще «строящий» пол-университета одним своим видом. В общем, веселиться Хойту было не с чего: даже пиво, всегда приходившее на выручку в самые мрачные минуты, не помогало. Пей не пей — ни хрена лучше не становится. Более того, на этот раз хмель, похоже, произвело на Хойта обратный эффект. Вместо того чтобы поднять настроение, алкоголь вверг крутого парня в мучительные раздумья о будущем и одновременно в омерзительное хныканье и жалость к самому себе.
Тем временем Джулиан продолжал развивать свою мысль.
— Та же фигня и с пидорами. Можно подумать, что их просто колбасит не по-детски от одного только слова «гомосексуалист». Как будто в этом термине есть что-то грязное.
— Правильно их колбасит, — заявил Вэнс. — Термин этот, конечно, медицинский, но насчет грязи ты тоже правильно подметил: означает-то этот термин трахающихся в жопу ублюдков, если называть вещи своими именами. Не вижу в этом ничего чистого и уж тем более приличного.
Смех, смех, смех.
— Ну да, — опять раздался с дивана голос Хеди. — Ляпнешь где-нибудь «гомик» вместо «гея» — и сразу всех собак навешают: нетерпимый ты, мол, на меньшинства наезжаешь.
— А мне охрененно нравится это слово: «гей», — сказал Бу. — «Веселенький», значит. «Голубой», кстати, тоже неплохо. Представьте себе какого-нибудь долбаного пидора, у которого вся задница разворочена, у него и веса-то половина осталась, и изо всех дыр черви спидозные лезут, а он, оказывается, «веселенький» и «голубенький». Твою мать, цветочек нашли. Как они меня задолбали, эти пи… прошу прощения, геи.
Взрыв хохота.
— Слышали, — объявил Джулиан, — в список предметов уже включили что-то вроде «исследования гей-культуры». Я сам в этом хреновом каталоге видел. «Гей-культура» — это, значит, нормально, это покатит. А попробуй этот препод назвать свой курс «Изучение гомосексуализма», не говоря уж о «Пидорских тусовках», — так его в два счета отсюда на хрен вышибут и не посмотрят, что он сам пидор редкостный.
Хойт больше не мог слушать всю эту лабуду. Он сидел, развалившись в кресле, и… откровенно убивал время. Вдруг он вспомнил, сколько вечеров было убито просто так, в этих ленивых посиделках, в бессмысленных разговорах за банкой-другой пива, а если еще прибавить сюда вечера, что он похоронил, напиваясь в одиночестве у себя в комнате…
На экране тем временем вновь замелькала реклама: яркие сочные краски, зажигательная ритмичная музыка… заливающиеся идиотским смехом девчонки на каком-то тропическом пляже. «Обдолбанные они, что ли, — подумал Хойт, — или тащатся оттого, что у них сиськи и задницы из бикини вываливаются?..»
Джулиан продолжал что-то вещать, потешая публику, когда Хойт неожиданно встал, потянулся и, ни на кого не глядя, направился к выходу из библиотеки. Разговор и смех оборвались, и вся компания вопросительно посмотрела на него. Ребята явно забеспокоились: не сказал ли кто-нибудь из них чего-то такого, что могло ему не понравиться.