Хуже всего Шарлотта чувствовала себя в то утро, когда ей предстояло сдавать экзамен по современной драматургии. Эдам поставил будильник на восемь; экзамен начинался в половине десятого, но он хотел быть уверен в том, что она примет душ — да, что ж делать, в общей для всех четверых обитателей дома ванной, — по-человечески причешется, оденется и вообще приведет себя в порядок.
Будильник протрещал сколько надо и затих, а Шарлотта даже не пошевелилась, хотя Эдам прекрасно знал, что она не спит. На все увещевания Эдама девушка ответила каким-то нечленораздельным мычанием. Эдам перегнулся через нее и сунул ей будильник прямо под нос. Ощущение было такое, что Шарлотта чуть ли не в коме: глаза открыты, но в них не было ни искорки света, ни проблеска жизни.
— Черт возьми, Шарлотта! — громко сказал Эдам. Он вылез из постели и — в трусах, майке, уперев руки в бока, — с грозным видом навис над Шарлоттой. — Хватит, я с тобой уже совсем замучился! Мне, между прочим, не нужно было просыпаться в восемь утра, я это сделал только из-за тебя. А теперь сделай ты мне одолжение. На счет «три» быстренько вставай и иди умываться. Экзамен у тебя через полтора часа, и ты пойдешь на этот чертов экзамен, и появишься в аудитории нормальным человеком, который следит за собой, а не заспанным чучелом, а до этого плотно позавтракаешь, чтобы у тебя в крови был нормальный уровень сахара, достаточный для того, чтобы сосредоточиться на экзамене. Так что хватит валяться… Подъем!
Шарлотта по-прежнему лежала, не пошевелив ни одним мускулом, но в глазах у нее что-то тускло засветилось. Тихим невнятным голосом девушка сказала:
— Да какая разница? Пойду я туда или останусь здесь… все равно моя двойка мне гарантирована. — Эти слова сопровождались сокращением какой-то мышцы, нет, даже двух мышц на лбу — по крайней мере, ее брови едва заметно дрогнули: Шарлотта словно сама удивлялась такой предопределенности.
— Да неужели? — спросил Эдам. — С чего это ты взяла? Постарайся подыскать какое-нибудь обоснование для такого самоуничижения.
Тихий голосок:
— Самоуничижение здесь ни при чем. Я просто знаю. Мистер Гилман… он совершенно… я совершенно… в общем, мы думаем совершенно по-разному. У меня просто не получается думать так, как думает он. Он считает, что эта дамочка с большими странностями, эта «перформансистка» Мелани Недерс — самая главная фигура в современном драматическом театре. Шоу, Ибсен, Чехов, Стриндберг, О'Нил, Теннесси Уильямс — это все рудименты прошлого. Крутизны им не хватает. Он считает крутизну уже искусствоведческой категорией. А я как студентка…
Эдам не дал ей договорить. Замахав перед ней обеими руками, он как мог громко заявил:
— Шарлотта — все это неправильно!
— Дело не в том…
— Это просто неправильно! Ты меня слышала?
— Правильно или неправильно…
— В любом случае взять и просто так не пойти на экзамен нельзя! Ты, собственно говоря, кто такая? Чего ради ты позволяешь себе такие глупости?
— Понимаешь, горькая правда заключается в том…
— Да ты понятия не имеешь, в чем заключается правда, и вообще горькая ли она! — На этот раз Эдам выставил перед собой руки, сложив пальцы, как клешни. Ощущение было такое, что он собирается не то тряхнуть Шарлотту за плечи, не то задушить. — ПРАВДА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО ТЫ ВЕДЕШЬ СЕБЯ НЕПРАВИЛЬНО! ТЫ ХОРОНИШЬ СВОИ СПОСОБНОСТИ И ГУБИШЬ ВСЮ СВОЮ БУДУЩУЮ ЖИЗНЬ ИЗ-ЗА КАКОЙ-ТО ЕРУНДЫ! КТО ДАЛ ТЕБЕ ПРАВО РЕШАТЬ, УЧИТЬСЯ ДАЛЬШЕ ИЛИ НЕТ? ЧТО ТЫ ВООБЩЕ О СЕБЕ ВОЗОМНИЛА?
— Я думаю, это все бесполезно…
— НЕПРАВДА!
— Я…
— ПОДЪЕМ! БЫСТРО ВСТАВАЙ! НИКАКОГО СМЫСЛА НЕТ ТОЛЬКО В ТОМ, ЧТОБЫ ЛЕЖАТЬ И СМОТРЕТЬ В ПОТОЛОК!
— Ну пожалуйста…
— НЕТ! НИКАКИХ «ПОЖАЛУЙСТА»! ТЫ ВЕДЕШЬ СЕБЯ НЕПРАВИЛЬНО! ТАК НЕЛЬЗЯ!
— Ну я тебя прошу…
— НЕТ! СЛЫШАТЬ НИЧЕГО НЕ ЖЕЛАЮ! ПОЙМИ ТЫ НАКОНЕЦ: МЫ УЖЕ НАХОДИМСЯ В КРИТИЧЕСКОЙ ТОЧКЕ. ОТСЮДА МОЖНО ЛИБО УЙТИ ВПЕРЕД, ЛИБО СКАТИТЬСЯ НАЗАД! МЫ НЕ НА РАЗДЕЛИТЕЛЬНОЙ ПОЛОСЕ, МЫ НА ГРАНИ!
Какая-то часть этого материалистического морализаторства, как ни странно, нашла отклик в душе Шарлотты, в том христианско-евангелическом багаже, который она, сама того не подозревая, привезла с собой в Дьюпонт. Этот свод правил был для нее привычен, как вторая кожа, но за все время учебы никто из преподавателей или студентов не апеллировал к этим ценностям, не напоминал Шарлотте о таких категориях, как ответственность за свою судьбу, обязанность и долг. Кроме того, сам того не сознавая, Эдам заставил Шарлотту чисто по-женски встрепенуться и заволноваться.
Она и не думала, что это чувство — этот трепет женщины перед мужчиной, пусть и повысившим на нее голос, но взявшим за нее ответственность и избавившим от необходимости принимать самостоятельные решения, — может быть таким сладостным.
Это был поворотный пункт. Шарлотта взяла себя в руки, сделала все, как сказал Эдам, и даже вышла из дома с запасом времени. Вернулась она, естественно, в полной уверенности, что экзамен провален, но вину за случившееся возлагала не только на себя, но и на странное, если не сказать — извращенное представление мистера Гилмана о современном театре. Однако против обыкновения Шарлотта не стала плакать и даже не впала в отчаяние. Она была недовольна собой и случившимся, но злилась при этом на преподавателя. Что ж, в том состоянии, в котором пребывала Шарлотта в последнее время, смену уныния на другой смертный грех — гнев — уже можно было считать признаком выздоровления.
Каждый вечер Эдам ложился с Шарлоттой в одну постель. По ее просьбе он всякий раз обнимал девушку и прижимал к себе. Лишь глубокой ночью, когда Шарлотта наконец проваливалась на два-три часа в сон, Эдам засыпал вместе с ней. Да, каждую ночь они спали вместе — как ни издевательски звучало для Эдама это простое общеупотребительное выражение. Произнеси он его, например, в компании Грега, Роджера или Камиллы, все они истолковали бы его слова совершенно однозначно: решили бы, что Шарлотта каждую ночь «чешет ему яйца». Выражение «чесать яйца» придумала, конечно, Камилла вместо казавшейся ей вялой и невыразительной формулировки «девчонка живет с парнем». Камилла в жизни бы не сказала: «Эта идиотка живет с Джейсоном уже целый месяц». В ее интерпретации это прозвучало бы примерно так: «Эта идиотка уже целый месяц чешет Джейсону яйца». Строго говоря, «совместная жизнь» Эдама и Шарлотты ни в малейшей степени не наполнилась новым содержанием. Он по-прежнему обнимал ее — как мать обнимает ребенка; вот только ребенок этот успел вырасти до пяти футов и четырех дюймов. В постели Шарлотта никогда не лежала к Эдаму лицом. Он обнимал ее сзади — не как любовник, а как какое-то бесполое, безжизненное существо, в лучшем случае как любящий друг, твердо решивший обеспечить бедной девушке, впавшей в депрессию, защиту и безопасность — и не только в этой пропасти, где скрыты все смертельные ошибки. Это вынужденное воздержание давалось ему нелегко. Не раз и не два его любвеобильный дружок напрягался внутри спортивных трусов. Сколько раз Эдам ловил себя на том, что хочет придвинуться еще на пару дюймов ближе к Шарлотте, чтобы в более тесном контакте она… ну, хотя бы была в курсе… насколько он взволнован столь близкими отношениями. Но как Эдам мог рисковать? Ведь что привело Шарлотту в его постель?.. Ей и так слишком дорого обошлась бездумная похоть одного… мерзавца, чей ненасытный член, как таран, проломил ворота ее девственности и не только причинил физическую боль и страдания, но и разрушил все ее представления о мире.