— О-о да, — согласилась она, оправила свою кофточку и, отвечая, засыпала меня вопросами, как это почему-то принято у южанок: — Я ведь из-под Макона… Макона, Джорджия? Из колледжа Роберта Ли Хая? Мы еще кисточки приделываем. А юбочки? Золотисто-красные?.. Они так вспыхивают? Совершенно потрясные, коротенькие конечно, и все такое, но я сказала: буду выступать только в такой!
До конца дня ничего выдающегося не произошло, я понаблюдал с возвышения за вышагиванием, потом уделил внимание танцам, а на телеэкране мне снова встретился Фаубус.
Танцы устраивались на огражденном сеткой теннисном корте, и господствовал на них свинг. Самый популярный танцевальный стиль белого Юга обычно покоряет всю белую Америку; а все, что происходит в Гарлеме, обязательно превращается в наш национальный стиль. Я размышлял над этим казусом, стоя у корта, и (с учетом всех событий прошедшего дня) пришел к неожиданным выводам: возможно, все еще сохранившиеся добродетели, или, если позволите, положительные качества белых южан — народные песни, выразительная речь и часто добродушие и безыскусственность, — почерпнуты из культуры цветных. В силу своего журналистского статуса я не мог прямо тут же, на танцах, поделиться с кем-нибудь своими открытиями и счел за благо оставить их при себе и заняться подготовкой репортажа, а потому немного потанцевал и задал девушкам несколько вопросов. Их взгляд на мир меня поразил. Нью-Йорк казался им другой страной — подозрительной, далекой и малозначимой в их мироустройстве. Некоторые девушки жаждали попасть на телеэкраны, но всегда оказывалось, что их упования простираются не дальше телестудии Мемфиса. Этот город поистине был для них Меккой, верхом мечтаний и summum bonum [114] . До конца вечера меня, однако, не хватило. Несмотря на множество милейших созданий вокруг, я заскучал и решил ретироваться. Ко всему прочему бросалось в глаза, что девушки находятся под неусыпным присмотром.
На следующий день я совершил свою последнюю вылазку, на сей раз уделив особое внимание самым сложным приемам: одно-, двух- и трехкратное вращение жезла вокруг пальца, вокруг запястья, вокруг талии, вокруг шеи и тому подобное. Симпатичная девочка лет двенадцати бросала жезл на шесть футов вверх, его серебристый прутик сверкал на солнце Миссисипи, а она крутилась под ним, как фигуристка, ловила его у себя за спиной, не двинувшись в сторону ни на дюйм. Девчушка сказала, что училась этой технике по часу в день в течение шести лет и надеется стать «лучшей в бросании с вращением» и уже сейчас успевает сделать семь оборотов, прежде чем поймать жезл.
— А есть ли какой-то предел высоты бросания и числа оборотов? — спросил я.
— Нет — ответила она.
После ужина я собрал вещи, сказал «прощай» Национальной южной школе жонглирования жезлами и сел в автобус до Мемфиса. Когда мы ехали по городской площади мимо здания суда, я увидел, что на фонтанчик все еще падает тень, хотя было на два часа позже, чем в день моего приезда. Возможно, он всегда в тени — и утолить жажду его прохладной водицей не дано никому.
Карьера Хантера Томпсона как гонзожурналиста [115] началась после того, как он написал свою первую книгу, «Ангелы ада», — причудливую и жутковатую сагу. Придя в ярость от того, что «Плейбой» отклонил заказанную ему статью о Жане-Клоде Килли [116] как успешном продавце «шевроле», Томпсон переделал ее для ежемесячника Уоррена Хинкли «Сканланс» [117] , вставив в материал фрагмент о конфликте с «Плейбоем». В окончательной версии статьи доминируют эмоции самого журналиста, рассказ ведется от первого лица, с маниакальной, вскипающей от усиленного выброса адреналина страстью. Томпсон, как обычно, умудряется не вызвать раздражения читателя; несмотря на показную свирепость, этот человек сам себя считал страшным пофигистом, не приспособленным к жизни полубезумцем, то есть кем-то вроде Селине [118] . В статье о дерби в Кентукки Томпсон хохмит еще сильнее, чем в материале о Килли, и готовит почву для крупнейшего своего гонзосочинения — книги «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Все три эти произведения — статейка о Килли, книга «Страх и отвращение» и предлагаемый вашему вниманию материал о дерби — начинались с обычной репортерской работы, а в итоге получалось нечто совсем другое. И только дочитав до конца «Дерби в Кентукки упадочно и порочно», понимаешь, как сильно описания скачек у Томпсона походят на фантазии Селине, которые он упоминал в разговоре с художником Ральфом Стедманом.
Т.В.
Добро пожаловать в Дерби-таун
Самолет приземлился около полуночи, и мой прилет остался в здании аэропорта незамеченным. Воздух был горячий и тяжелый, как в ванной комнате, где ванна наполнена горячей водой. В аэропорту стояла суматоха, все пожимали друг другу руки… Повсюду широкие улыбки и восклицания: «Боже! Старый хрыч! Рад видеть тебя, дружище! Вот сюрприз… правда!»
В гостиной, оснащенной кондиционерами, я познакомился с человеком из Хьюстона, он как-то себя назвал, прибавив, чтобы я звал его «просто Джимбо», и объяснил, что сам он сюда недавно приехал:
— Боже, здесь что-нибудь непременно случится. Ну и хорошо. Слушай, давай выпьем? — Я заказал «Маргариту» со льдом, но он слышать об этом не хотел: — Не, не-е… лакать это пойло во время дерби в Кентукки? Ты что, с головкой не дружишь? — Он усмехнулся и подмигнул бармену. — Сейчас мы поучим этого парня. Дай-ка ему хорошего виски…
Мне оставалось только согласно пожать плечами:
— Лады, двойной «Старый Фитц» со льдом.