— Хорошо иметь таких работников, — добавляет Гольдберг.
— Один он был? — спрашивает Фицгиббон.
— По его словам, да, — отвечает Мартин.
— Короче, вы считаете, что это — он?
— Он.
— Ладно, — говорит Фицгиббон. — Что дальше? Как будем заводить дело?
— Зацепка уже есть. Мы знаем, что в тот вечер он брал машину и куда-то на ней ездил.
— Дайте нам этого Мак-Коя еще минут на двадцать, — говорит Гольдберг, — и будет вам все дело на тарелочке. Он же начал колоться при первом разговоре.
— Особо на это не полагайтесь, — говорит Фицгиббон. — Но попробовать можно. Вообще-то у нас ни хрена нет. Нет свидетелей. На пострадавшего рассчитывать не приходится. Неизвестно даже место происшествия. Мало того, сначала, когда парень явился ночью в клинику, о том, что его сбила машина, вообще речи не было.
Тут Крамера осенило, и он оказал:
— А может, он уже тогда был в отключке? — То, что недавно еще выглядело типичной беспросветной бодягой, вдруг залучилось голубыми надеждами. — Мы же знаем, что он очень крепко получил по голове.
— Может-то может, — ответил Фицгиббон, — но мне от этого не легче. Материала, чтобы завести дело, нет. А Эйб, говорю вам, хочет, чтобы мы предприняли решительные действия. Его эта демонстрация вчерашняя расстроила. «Правосудие Вейсса — белое правосудие». Во всех газетах было напечатано, и по телевидению показывали.
— Херня, а не демонстрация, — говорит Гольдберг. — Мы там были. Две дюжины пикетчиков, почти все — старые знакомые, эта Рива, как ее? со своими гомосеками, остальные — прохожие ротозеи.
— Подите втолкуйте это Эйбу. Он тоже, как и все, смотрел телевизор.
— А знаете, — задумчиво произносит Крамер, — мне кажется, этого парня, Мак-Коя, можно бы попробовать выкурить.
— Выкурить?
— Ну да. Я сейчас просто думаю вслух, но… если, может быть, выйти с этим в прессу…
— В прессу? — кривится Фицгиббон. — Ты что, шутишь? С чем? Мужик начинает нервничать, когда к нему на квартиру заявляются двое полицейских, и он пользовался своей машиной в тот вечер, когда был сбит пострадавший? Знаешь, что из этого следует? Ровным счетом ничего.
— Я же сказал, я просто думаю вслух.
— То-то и оно. Сделай мне одолжение, не думай вслух при Эйбе, а то он может решить, что ты это всерьез.
* * *
Рид-стрит — это одна из старых улочек в центре, по соседству с Ратушей и судом. Она довольно узкая, и здания, теснящие ее по обе стороны: конторы и мануфактурные склады с чугунными колоннами и козырьками, повергают ее в траурный полумрак даже в такой день, как сегодня, когда весело светит весеннее солнце. Правда, старые дома в этом районе, в треугольнике к югу от Кэнел-стрит, постепенно, исподволь перестраиваются под современные офисы и под квартиры, но сажа слишком глубоко въелась в стены.
Шерман Мак-Кой шел по кафельному коридору четвертого этажа в одном из этих старых чугунных строений. Он увидел пластиковую табличку на двери: «Дершкин, Беллавита, Фишбейн и Шлоссель», толкнул и очутился в крошечной, ярко освещенной приемной со стеклянной перегородкой, за которой сидела смуглая латиноамериканская женщина. Шерман назвался и объяснил, что ему нужен мистер Киллиан. Женщина надавила звонок. Открылась стеклянная дверь, за ней оказалось другое помещение, просторное, с белыми стенами и залитое еще более ярким, совсем уж невыносимым светом. Он бил с потолка, и Шерман поневоле понурил голову. Под ногами лежал оранжевый фабричный ковер без ворса. Щурясь от тысячеваттного сияния, Шерман увидел диван с белыми пластиковыми боковинами и кремовым клеенчатым сиденьем. Сел и сразу же съехал на самый край — сиденье оказалось покатым, хочешь не хочешь пришлось откинуться лопатками на спинку. Шерман неуверенно осмотрелся. У стены напротив стоит еще один такой же диван, на нем сидят двое мужчин и женщина. Один мужчина в сине-белом тренировочном костюме с ярко-синей кожаной грудью. Другой — в чем-то вроде шинели из бурой зернистой кожи, должно быть — слоновьей, с исполинскими широченными плечами. А на женщине черный пиджак, тоже кожаный и широкий, черные кожаные брюки и черные пиратские сапоги с отворотами под коленками. Все трое сидят и щурятся. И так же как Шерман, то и дело съезжают на край покатого дивана, а потом, шурша и скрипя кожей, отодвигаются обратно. «Кожаная» мода. Похожи втроем на одного слона, которого донимают мухи.
Из внутреннего коридора появился худой и длинный лысый мужчина с растрепанными бровями, в рубахе, при галстуке, но без пиджака и с револьвером в кобуре слева у пояса. Он мельком улыбнулся Шерману, как врач, который торопится пройти мимо ожидающих пациентов. И снова скрылся за дверью.
Из коридора донеслись голоса, мужской и женский. И вошли мужчина и женщина, он шел и подталкивал ее перед собой. А она семенила ногами и озиралась на него. Мужчина высокий, крепкий, лет под сорок. На нем двубортный синий костюм в крупную голубую клетку и полосатая рубашка с белым крахмальным воротничком.
Похож на шулера, подумал Шерман. А лицо узкое, даже можно бы сказать, тонкое, если бы не явно перебитый нос. Женщина же довольно молодая, не старше двадцати пяти, грудастая, губы ярко намазаны, волосы космами во все стороны, густо наштукатуренная физиономия, шея торчит из широкого круглого ворота. Одета в черный свитер, всунута в узкие черные джинсы и ковыляет в черных туфельках на высоких каблуках-шпильках. Сначала они спорят полушепотом. Но ее голос начинает звучать все громче, а его, соответственно, все тише. Классический вариант: мужчина хочет оставаться в рамках негромкого приватного разговора, а женщина решает пустить в ход один из своих козырей, а именно принародную сцену. У нее их два: принародная сцена и слезы. Сейчас она закатывает сцену. Ее голос звучит все пронзительнее и пронзительнее, и наконец мужчина тоже перестает сдерживаться.
— Но вы должны, — настаивает на чем-то женщина.
— Ничего я не должен, Айрин.
— Что же мне делать, идти за решетку?
— Что тебе делать? Платить по счетам, как все люди, — отвечает мужчина. — Ты уже и так меня обставила на половину гонорара. И теперь еще просишь, чтобы я делал такие вещи, за которые могут лишить права адвокатской практики.
— Вам наплевать.
— Это не правда, Айрин. Просто я больше ничего для тебя сделать не могу. Ты не оплачиваешь счета. И не смотри на меня так. Я тебе больше не советчик.
— Но вы должны. Что, если меня снова арестуют?
— Надо было раньше об этом думать, Айрин. Что я сказал тебе, когда ты первый раз сюда явилась? Помнишь? Я сказал тебе две вещи. «Айрин, — я сказал, — я не собираюсь быть твоим другом. Я собираюсь стать твоим адвокатом. Но я сделаю для тебя больше, чем все твои друзья». И еще я сказал: «Айрин, а знаешь, ради чего я это сделаю? Ради денег». И я сказал: «Помни эти две вещи, Айрин». Верно ведь? Говорил я тебе это?
— Но не могу же я снова идти в тюрьму! — Она потупила густо накрашенные глаза. Свесила голову. У нее задрожала нижняя губа, затряслись всклокоченные волосы, задергались плечи.