— Шерман! — Женский голос. Микрофон у самого лица. — Вас уже когда-нибудь арестовывали?
— Эй, Шерман! Обвинения признаешь?
— Шерман! Кто та брюнетка?
— Шерман! Ты его нарочно сбил?
Микрофоны просовывали между Киллианом и Мартином и между Мартином и Гольдбергом. Шерман попробовал поднять голову, один из микрофонов ткнулся ему в подбородок. Он старался уворачиваться. Каждый раз при взгляде вниз в глаза бросались белые пенопластовые шарики на пиджаке и брюках.
— Эй, Шерман! Эй, мудила! Как тебе наш фуршетик?
Какая брань! По большей части фотографы. Любыми средствами пытаются заставить его посмотреть на них, но — такая брань! Такая грязь! Позволяют себе все что хотят, любой мат! Он теперь — их! Животное, которое можно помучить. Брошен им на растерзание. Они могут делать все что хотят! Он ненавидит их, но при этом… такой стыд! Дождь заливал глаза. Ничего поделать с этим он не мог. Рубашка намокла. И вперед они уже не продвигались. До маленькой железной дверцы оставалось футов двадцать пять, не больше. Но перед ними народ — тесно сбившаяся очередь каких-то мужчин. Не репортеры, не фотографы и не операторы. На некоторых полицейские мундиры. Другие на вид латиноамериканцы, главным образом молодые парни. Потом еще несколько белых… совершенно опустившиеся… пропойцы… но нет, надо же, у них значки. Сотрудники полиции. Все стоят прямо под дождем. Мокнут.
Мартин и Гольдберг к этому времени втиснулись в толпу полицейских и латиноамериканцев, Киллиан и Шерман жались сразу за ними. Гольдберг и Киллиан все еще держал Шермана под руки. Репортеры и операторы по-прежнему наскакивали на него с боков и сзади.
— Шерман! Эй! Скажи что-нибудь прессе!
— Один снимок!
— Эй, Шерман! Зачем ты его сбил?
— …Парк авеню!..
— …преднамеренно!..
Мартин повернулся к Гольдбергу и сказал:
— Надо же им было именно сейчас провернуть облаву в том кабаке на Сто шестьдесят седьмой улице. Понавытащили оттуда, а теперь жди, пока в распределитель запустят двенадцать рыл этих чурок.
— Чу-удненько, — протянул Гольдберг.
— Послушайте, — сказал Киллиан. — Все-таки надо его как-нибудь пропихнуть туда. Не можете сами — поговорите с Краутером, но это надо сделать.
Пробившись сквозь толпу, Мартин ушел и тут же вернулся.
— Дохлый номер, — пожал он плечами, как бы извиняясь. — Говорит, что этот арест должен быть по кодексу от и до. Придется постоять.
— Это он очень не прав, — сказал Киллиан.
Мартин поднял брови: знаю, сам знаю, но что я могу поделать?
— Шерман! Как насчет заявления прессе?
— Шерман! Эй ты, пиздюк!
— Ладно! — Это выкрикнул Киллиан. — Хотите заявление? Мистер Мак-Кой ничего говорить не будет. Я его адвокат, и я вам кое-что скажу.
Снова толкотня, давка. Микрофоны и камеры теперь устремились к Киллиану.
Шерман стоял сразу за ним. Киллиан уже не держал Шермана под руку; Гольдберг еще держал.
Чей-то выкрик:
— Представьтесь!
— Томас Киллиан.
— По буквам!
— К-И-Л-Л-И-А-Н. О'кей? Это не арест, это цирк! Мой клиент был готов в любой момент предстать перед большим жюри, чтобы ответить на выдвинутые против него обвинения. А ему устроили этот цирк, грубо нарушив договоренность между окружным прокурором и моим клиентом.
— Что он делал в Бронксе?
— Я все сказал, и больше ничего добавлять не буду.
— Вы утверждаете, что он невиновен?
— Мистер Мак-Кой полностью отрицает обвинения, и этот арест — этот возмутительный цирк — ни в коем случае не должен был иметь места.
Пиджак у Киллиана совсем промок. Рубашку Шермана дождь давно вымочил, он чувствовал, как вода бежит по спине.
— ¡Mira! ¡Mira! [10] — Какой-то латиноамериканец все время повторял одно и то же слово: — ¡Mira!
Шерман стоял, ссутулив мокрые плечи. Чувствовал, как отяжелевший от воды пиджак оттягивает запястья. Через плечо Киллиана виднелся частокол микрофонов. Гудели моторы видеокамер. Каким ужасным огнем горят эти лица! Хотелось умереть. Прежде никогда такого не бывало, чтобы по-настоящему хотелось умереть, хотя, как и многим другим, ему случалось тешиться этим чувством. Зато теперь он действительно хотел, чтобы Бог или Смерть принесли ему избавление. Настолько жутким было испытываемое им чувство, а было оно не чем иным, как чувством жгучего стыда.
— Шерман!
— Мать твою!
— ¡Mira! ¡Mira!
А потом он стал мертвым, таким мертвым, что не смог бы даже умереть. Упасть и то не хватило бы духу. Репортеры, операторы, фотографы, — какая дикая брань! — они все еще здесь, всего в трех футах! — мухи и личинки, а он дохлый зверь, по которому они ползают и которым питаются.
Так называемым заявлением Киллиан отвлек их всего лишь на минутку. Киллиан! — чьих связей было якобы достаточно, чтобы уберечь клиента от обыкновенного ареста! Что ж, и впрямь это не обыкновенный арест. Это смерть. Последних остатков чести, достоинства, самоуважения, которыми когда-то обладало существо по имени Шерман Мак-Кой, его лишили, разом и запросто, и теперь это уже не он, а лишь его душа, уже умершая, стоит под дождем в наручниках, а вокруг Бронкс, и перед ней очередь из дюжины других арестованных, ожидающих у неказистой железной дверцы. Эти паразиты зовут его Шерман. Облепили с ног до головы.
— Эй, Шерман!
— Признаешь обвинение?
Шерман смотрел прямо перед собой. Киллиан и двое детективов, Мартин и Гольдберг, по-прежнему пытались заслонять его от жадных паразитов. Из толпы выдвинулся телеоператор, толстый как бочка. Камера лежала у него на плече словно гранатомет.
Гольдберг крутнулся к нему и заорал:
— А ну убери свою поганую камеру! Сует прямо в лицо!
Оператор отступил. Как странно! И какая в этом полнейшая безнадежность! Гольдберг теперь выступает его защитником. Он стал как бы собственностью Гольдберга, его домашним животным. Гольдберг и Мартин привезли сюда своего зверя и теперь заботятся, чтобы он был доставлен по назначению.
Киллиан — Мартину:
— Так не годится. Ребята, вам надо что-то предпринять.
Мартин пожал плечами. И тут Киллиан со всей серьезностью говорит:
— У меня же туфли к чертовой матери размокнут!
— Мистер Мак-Кой!
Мистер Мак-Кой? Шерман повернул голову. Высокий бледный мужчина с длинными светлыми волосами стоял во главе кучки репортеров и операторов.
— Питер Фэллоу из «Сити лайт», — сказал мужчина. Он говорил с британским акцентом, снобистским и высокомерным до пародийности. Он что — издевается? — Я несколько раз звонил вам. Очень хотелось бы знать вашу точку зрения на все это.