— Чудовищно! Неужели вы так ничего и не предприняли?
— Отчего же! Я сразу пошла в прачечную: теперь, когда в доме столько гостей, там почти каждый день стирают и гладят. Служанка зачем-то отлучилась, — то ли загофрировать что-то, то ли подкрахмалить, — а я тем временем взяла с огня утюг и прижала раскаленный докрасна угол к руке, прижала крепко и как следует выжгла рану. Потом я ушла к себе наверх.
— Неужели вы даже не застонали?
— Просто не знаю. Мне было очень страшно, — куда девались уверенность и твердость! Я была в смятении…
— А казались такой спокойной! За завтраком я сидел и прислушивался, но у вас наверху все было тихо.
— Я сидела одна на кровати и думала, как все было бы хорошо, если бы Феб не укусил меня!
— Одна? Неужели вам так нравится одиночество?
— Увы, одна.
— Вы не терпите соболезнований!
— Вы так думаете, мистер Мур?
— С вашим сильным характером вы, очевидно, считаете, что можете обойтись без чужих советов, помощи или чьего-либо общества.
— Пусть будет так, если вам так нравится.
Она улыбнулась, не отрываясь от вышивания; пальцы ее работали быстро и точно, но вот ресницы ее затрепетали, глаза увлажнились и по щеке скатилась слезинка.
Луи Мур склонился над своим столом, двинул стулом и переменил положение.
— Если я не прав, — сказал он странным, вдруг смягчившимся голосом, то в чем же тогда дело?
— Не знаю.
— Знаете, только не хотите сказать, все держите в себе.
— Потому что об этом не стоит говорить.
— Нет, не поэтому, а потому, что вы требуете за свою откровенность слишком высокой платы! Вам кажется, что никто не в состоянии заплатить эту цену, никто не обладает достаточным разумом, силой и благородством, чтобы стать вашим советчиком. По-вашему, во всей Англии нет человека, на которого вы могли бы опереться, и, уж конечно, нет никого, кому вы могли бы приклонить голову на грудь. Естественно, что вам приходится быть одной.
— Если понадобится, я смогу прожить и одна. Но сейчас я думаю не о том, как прожить, а о том, что придется умереть одной, и это вызывает во мне страх.
— Вы боитесь, что заразились бешенством, боитесь мучительной, ужасной агонии?
Мисс Килдар кивнула.
— Вы просто мнительны, как все женщины.
— Две минуты назад вы восхваляли мой сильный характер.
— Вы — истинная женщина. Если разобрать и обсудить этот случай спокойно, наверняка окажется, что вам нечего опасаться, — я в этом уверен.
— Вашими бы устами да мед пить! Я очень хочу жить, если Бог дозволит. Жизнь так прекрасна!
— При вашем характере, с вашим положением она не может быть иной. Неужели вы действительно думаете, что заразились водобоязнью и умрете от бешенства?
— Я ожидаю этого и прежде страшилась, но теперь я не боюсь.
— Я тоже за вас не боюсь. Вряд ли в вашу кровь проник хоть один микроб, но если это даже и так, уверяю вас, при вашей молодости и безупречном здоровье он все равно не причинит вам ни малейшего вреда. Кроме того, я постараюсь узнать, действительно ли собака взбесилась.
— Не говорите никому, что она меня укусила!
— Зачем говорить, если я уверен, что ее укус не опаснее пореза перочинным ножом? Успокойтесь! Видите, я спокоен, а для меня ваша жизнь дороже вечного блаженства. Посмотрите на меня!
— Зачем, мистер Мур?
— Я хочу взглянуть, утешились ли вы. Оставьте ваше вышивание, поднимите голову.
— Извольте…
— Смотрите на меня. Благодарю вас! Ну как, туча рассеялась?
— Я больше не боюсь.
— Обрели вы свою прежнюю безмятежность?
— Мне хорошо. Но я хочу, чтобы вы мне обещали…
— Приказывайте.
— Если то, чего я ранее боялась, все-таки произойдет, они меня просто уморят. Не улыбайтесь, — так оно и будет, — так всегда бывает. Дядюшка перепугается, засуетится, замечется, и толку от него не будет никакого. Все в доме потеряют голову, кроме вас, поэтому прошу, обещайте не оставлять меня. Избавьте меня от мистера Симпсона, и Генри тоже не впускайте ко мне, чтобы он не огорчался. И прошу вас, прошу беречься самому, хотя вам я ничего плохого не сделаю, я уверена. Врачей не пускайте даже на порог, а если явятся — гоните! Не позволяйте ни старому, ни молодому Мак-Тёрку касаться меня даже пальцем и мистеру Грейвсу, их коллеге, тоже. И, наконец, если я буду… беспокойной… дайте мне сами, своей рукой сильный наркотик, хорошую дозу опиума, чтобы подействовал наверняка. Обещайте мне исполнить все это!
Мур встал из-за стола и несколько раз прошелся по комнате. Потом остановился за креслом Шерли, склонился над ней и негромко, торжественно проговорил:
— Обещаю сделать все, о чем вы просите, без всяких оговорок.
— Если понадобится женская помощь, позовите мою экономку миссис Джилл, пусть оденет меня, когда я умру. Она ко мне привязана. Она мне делала много зла, но я всякий раз ее прощала. Теперь она меня любит и не возьмет и булавки: мое доверие сделало ее честной, снисходительность сделала ее добросердечной. Теперь я уверена в ее преданности, мужестве и любви. Призовите ее, если будет нужда, но, прошу вас, не допускайте ко мне мою добрейшую тетушку и моих робких кузин. Обещайте!
— Обещаю.
— Вы так добры, — проговорила Шерли, с улыбкой поднимая глаза на склонившегося над ней Луи Мура.
— Правда? Вы утешились?
— Вполне.
— Я буду с вами, — только я и миссис Джилл, — в любом, в самом крайнем случае, если понадобится мое спокойствие и моя преданность. Я не позволю к вам прикоснуться ничьим трусливым или грубым рукам.
— Вы все еще считаете меня ребенком?
— Да.
— Значит, вы меня презираете.
— Разве можно презирать детей?
— По правде говоря, мистер Мур, я совсем не так сильна и уверена в себе, как думают люди, и мне совсем не безразлично участие других. Но когда у меня горе, я боюсь поделиться им с теми, кого люблю, чтобы не причинить им боль, и не могу признаться тем, к кому я равнодушна, потому что их соболезнования мне безразличны. И все же вы не должны смеяться над моей ребячливостью: если бы вы были так несчастны, как я все эти три недели, вам тоже понадобилась бы помощь друга.
— По-моему, все люди нуждаются в друзьях.
— Все, в ком есть хоть крупица добра.
— Но ведь у вас есть Каролина Хелстоун!
— Да, а у вас — мистер Холл.
— Согласен. Есть еще миссис Прайор, женщина умная и добрая, в случае нужды вы могли бы с ней посоветоваться.