— Спросите его про девчонку, — нетерпеливо прошептал О'Брайен. — У нас нет времени выслушивать весь этот бред. Спросите его про Анну.
Царев остановился на полуслове и перевел взгляд с одного гостя на другого.
— Профессор Царев, — сказал Келсо. — Нам нужны нестандартные человеческие истории, чтобы проиллюстрировать наш фильм.
Это замечательно. Да, он понимает. Человеческий ракурс. В Архангельске полно такого материала.
— Я в этом убежден. Но мы имеем в виду одну конкретную судьбу. Этой женщине сейчас уже за шестьдесят. Она должна быть примерно того же возраста, что и вы. Ее девичья фамилия Сафонова. Анна Михайловна Сафонова. Она была комсомолка.
Царев потеребил кончик своего приплюснутого носа. Фамилия, сказал он после минутного размышления, ему ничего не говорит. Очевидно, это было довольно давно?
— Почти пятьдесят лет назад.
Пятьдесят лет? Это немыслимо! Он найдет для них других людей...
— Но у вас, наверное, сохранились архивы?
... Он готов познакомить их с женщинами, которые сражались с фашизмом во время Великой Отечественной войны, с женщинами — Героями Социалистического Труда, кавалерами ордена Красного Знамени. Замечательными людьми...
— Спросите его, сколько он хочет, — сказал О'Брайен, не дав себе даже труда перейти на шепот, и уже полез за бумажником. — За то, чтобы порыться в архивах. Сколько?
— Ваш коллега чем-то недоволен? — спросил Царев.
— Мой коллега спрашивает, — деликатно перевел Келсо, — не согласитесь ли вы провести для нас некое исследование. За что мы были бы счастливы заплатить вам, то есть вашей партии, гонорар...
Это будет совсем не просто, сказал Царев.
Келсо ответил, что он все отлично понимает.
В последние годы Советского Союза в коммунистической партии состояло семь процентов взрослого населения. Приложите эти цифры к Архангельску, и что получится? Двадцать тысяч членов партии в одном только городе и, наверное, столько же в области. К этой цифре следует прибавить членов комсомольской организации и других партийных учреждений. Если сюда приплюсовать всех тех, кто состоял в партии за последние восемьдесят лет, — людей умерших, исключенных, расстрелянных, заключенных, высланных, подвергшихся чистке, — получится действительно очень большая цифра. Просто огромная. И все же...
Они сошлись на двухстах долларах. Царев настоял на том, что он напишет расписку. Он запер деньги в обшарпанную железную коробку и спрятал ее в запирающемся выдвижном ящике письменного стола. Келсо со смешанным чувством восхищения и изумления понял, что Царев и в самом деле собирается передать эти деньги в партийные фонды. Он не возьмет их себе: он истинно верующий.
Царев повел их назад по коридору в приемную. Женщина с крашеными светлыми волосами поливала растения. «Аврора» по-прежнему возвещала, что насилие неизбежно. Полнощекая улыбка Зюганова была на своем месте. Царев достал ключ из металлического шкафа, и они спустились за ним на два этажа, в подвал. Большая бронированная дверь на болтах, покрытая толстым слоем серой корабельной краски, распахнулась, и они очутились в помещении с деревянными полками вдоль стен, уставленными папками с личными делами.
Царев нацепил очки в тяжелой оправе и принялся вынимать пыльные папки с документами, а Келсо с любопытством глядел по сторонам. Это не хранилище, подумал он. Это катакомба, некрополь. На полках бюсты Ленина, Маркса и Энгельса. Коробки с фотографиями забытых партийных аппаратчиков, репродукции картин в духе социалистического реализма с изображением грудастых колхозниц и бравых рабочих с выпирающими гранитными мускулами. Мешки с наградами, грамотами, членскими билетами, листовками, брошюрами, книгами. И еще флаги — маленькие красные флажки для детей и свернутые алые стяги для демонстрантов вроде Анны Сафоновой.
Похоже, великой мировой религии пришлось внезапно очистить свои храмы и спрятать все в подземелье — схоронить свои священные тексты и иконы от посторонних глаз в надежде на лучшие времена, в ожидании второго пришествия...
Списки комсомольцев за 1950 и 1951 годы отсутствовали.
— Что?
Келсо повернулся на каблуках и увидел, что Царев, нахмурившись, смотрит на две папки, держа их по одной в каждой руке.
Это крайне любопытно, заметил Царев. Это требует дальнейшего исследования. Смотрите сами — он протянул им папки. Одна за 1949 год, вторая — за 1952-й. Ни в одной из них не упоминается Анна Сафонова.
— В сорок девятом она была слишком юной, — сказал Келсо. — Еще не подходила по возрасту. — А до пятьдесят второго один Бог знает, что с ней могло случиться. — Когда папки изъяли?
— В апреле пятьдесят второго, — сказал Царев, по-прежнему хмурясь. — Здесь записка: «Передать в архив Центрального Комитета, в Москву».
— Есть подпись?
Царев показал ему: «А. Н. Поскребышев».
— Кто такой Поскребышев? — спросил О'Брайен. Келсо это, конечно, знал. Судя по всему, Царев тоже.
— Генерал Поскребышев был личным секретарем Сталина, — сказал Келсо.
— Да, — излишне поспешно подтвердил Царев. — Настоящая загадка. — Он начал ставить папки обратно на полку. Даже через пятьдесят лет и после всего, что произошло с тех пор, подпись сталинского секретаря могла еще заставить нервничать человека определенного возраста. Руки его дрожали. Одна из папок выскользнула у него между пальцами и упала на пол. Листки рассыпались. — Пожалуйста, не трогайте. Я сам. — Но Келсо уже стоял на коленях, собирая странички.
— Вы могли бы сделать для нас кое-что еще, — сказал он.
— Я не думаю...
— Мы убеждены, что родители Анны Сафоновой оба были членами партии.
Это невозможно, заявил Царев. Он не имеет права предоставить им доступ к этим досье. Они секретные.
— Но вы могли бы посмотреть сами... Нет. Он считает, что это недопустимо.
Царев протянул руку, чтобы поднять рассыпавшиеся страницы, и в тот же миг О'Брайен оказался с ним рядом и, наклонившись, сунул ему в ладонь еще двести долларов.
— Вы действительно оказали бы нам большую услугу, — сказал Келсо, отчаянно подавая О'Брайену сигнал отойти и кивками головы подчеркивая важность каждого своего слова, — очень помогли бы нам в работе над фильмом, если бы заглянули в архив.
Но Царев словно забыл об их присутствии. Он неотрывно смотрел на две стодолларовые купюры, и лицо Бенджамина Франклина, хитрое и насмешливое, отвечало ему оценивающим взглядом.
— Нет ничего на свете, — произнес он медленно, — чего, по-вашему, нельзя приобрести за деньги.
— Мы не хотели вас обидеть, — сказал Келсо, бросив убийственный взгляд на О'Брайена.
— Разумеется, — выдавил тот, — ничего обидного мы не имели в виду.
— Вы скупаете нашу промышленность. Наши ракеты. Вы пытаетесь скупить наши архивы... — Его пальцы сжали банкноты, затем разжались, и деньги упали на пол.