— Спасибо, Иван Савельевич, что все рассказали. Я пойду, ладно?
— Иди-иди… Дежурного воспитателя не бойся, все будет хорошо. А пацанам не рассказывай, откуда запах у тебя. Понял? — уже снова превратился Парфенов в строгого, но справедливого директора.
— Да, конечно… — и Сашка выскользнул в коридор…
* * *
Прошло полтора года.
Бондаровича, как лучшего ученика интерната, не только не отправили после восьмого класса в «хобзайню», как называли они между собой ПТУ, но, наоборот, позволили полностью закончить десять классов и даже дали направление в педагогический техникум. Правда, ни поучиться там как следует, ни вступить во владение наследным бабушкиным домом ему так и не удалось — его восемнадцатилетие совпало с осенним призывом в армию.
Он всегда отличался от ровесников статью — и ростом, и шириной плеч, а потому совершенно не удивился, когда в областном военкомате его приписали в команду, отправлявшуюся в учебный десантный полк.
Он даже обрадовался, когда на следующее утро после прибытия в Витебск, в знаменитую учебку, по команде сержантов они переоделись и обтянули свои еще узковатые по-мальчишески груди новыми тельняшками.
Романтика десанта захватила его целиком.
Он с азартом учился складывать парашют и стрелять из автомата, бегать по полосе препятствий и прыгать с парашютной вышки, овладевать азами рукопашного боя и навыками стрельбы из КПВТ или РПГ-7. Он испытал настоящий праздник души во время первого прыжка с самолета, когда парашют еще не раскрылся, и только замирание сердца в груди помогло понять, что ты летишь, а не висишь между небом и землей. А потом рывок — и плавное парение в воздухе, ощущение полета, с которым, наверное, не может сравниться ничто на свете.
Вот только приземлился он в первый раз не совсем удачно — как-то забыл, очарованный кажущейся плавностью спуска, что земля приближается со скоростью пять метров в секунду. Как результат — не правильное приземление и растяжение связки голеностопа, что вылилось в ежедневные наряды по кухне на протяжении полутора недель. Ну в самом деле, что ему, хромоногому, было делать в поле!
Слава Богу, все на нем всегда — тьфу, тьфу! — заживало как на собаке, и уже через пару недель он даже забыл про это досадное происшествие и снова втянулся в напряженный, изматывающий, но чем-то приятный ритм жизни учебки.
Когда ему, единственному из отделения, нацепили лычки сержанта и командир учебного полка объявил перед строем благодарность за отличное овладение воинским мастерством, в душе Бондаровича что-то перевернулось. Он бережно принял голубой берет и чуть позже, в казарме, даже прослезился, любуясь собой в тусклом зеркале умывальника.
А на следующий день его вызвал замполит батальона и стал что-то настойчиво расспрашивать про родных, близких, и только когда убедился, что никого ближе директора Смоленской школы-интерната Ивана Савельевича Парфенова у Бондаровича нет, торжественно объявил:
— Родина и партия доверяют вам, товарищ сержант, ответственное задание. Вы никому не имеете права разглашать место своей будущей службы…
Короче, солдат, — сломалось что-то в интонации политработника, — через три дня ты едешь на юг.
Вопросы есть?
— Никак нет.
— Ну вот и славненько!
Майор подошел к нему ближе и потрепал по плечу:
— Смотри там в оба, Бондарович.
— Есть, товарищ майор.
— Вот и хорошо…
— Разрешите идти?
— Идите…
Бондарович не мог понять, что творится у него на душе. Страх? Да вроде нет. Азарт? В какой-то степени. Волнение перед настоящим испытанием?
Вполне возможно. А может, это была тревога перед новым, совершенно неизведанным периодом своей жизни. А еще чувство какого-то дурацкого удовлетворения. Как в том анекдоте про «чувство полного удовлетворения»…
Это был восемьдесят первый год. Все уже знали про Афган, про цинковые гробы и бешеных «духов».
Но ни у кого тогда еще не возникало сомнений в правильности и справедливости этой войны, в благородности и нужности выполнения «интернационального долга». Или, по крайней мере, почти ни у кого…
* * *
…Я б никому
Не хотел ставить ногу на грудь.
Я хотел бы остаться с тобой,
Просто остаться с тобой.
Но высокая в небе звезда
Зовет меня в путь…
Магнитофон пел голосом уже давно погибшего Цоя, «мицубиси» жадно пожирала шоссе километр за километром, а мысли Банды были далеко. Далеко по времени, но — удивительное дело, как его, смоленского парня, снова занесло в эти края! — совсем близко по расстоянию…
* * *
В Афгане ему повезло.
Просто повезло — и точка.
Он попал командиром отделения в ту самую дивизию, которая дислоцировалась когда-то в Витебске и на базе которой функционировала учебка, которую окончил Банда.
Бондаровичу пришлось пережить все, что выпало на долю его подразделения.
Он жил так, как жили и воевали в Афгане все.
Мерзли сутками на горных блокпостах. Лазили за виноградом, а на следующий день оказывалось, что виноградники заминированы. Вскакивали в палатках среди ночи по тревоге, открывая бешеную и беспорядочную стрельбу во все стороны. Выкуривали «духов» из «зеленки» и из аулов, каждую секунду рискуя поймать свою долю свинца из-за очередного дувала. Утюжили гусеницами бээмпэшек и колесами бээрдээмов бесконечные пыльные дороги, по закону подлости норовя почему-то обнаружить мину не тралом впереди идущего танка, а именно гусеницей или колесом своей машины. На дни рождения «пекли» себе торты, смешивая банку сгущенки с несколькими пачками печенья и все это с аппетитом уплетая.
«Черными тюльпанами» отправляли на родину друзей и товарищей, навечно заваренных в цинк…
В общем, жили они, как все в Афгане. И на долю Банды там пришлось не больше и не меньше, чем на долю всех остальных. А вот повезло, может быть, на долю чуть-чуть больше, чем другим, — ни одной царапины не получил он за все полтора года срочной службы.
Наверное, кто-то ему действительно пожелал «удачи в бою»…
* * *
Дембельский приказ будущего гэкачеписта министра обороны Язова Бондарович встретил в звании старшины и на должности замкомвзвода. Но еще за несколько месяцев до этого, переговорив с командованием, он получил добро и обещание всяческой помощи в его желании стать офицером-десантником.