Вот и у Оливера сейчас был примерно такой вид — не столько грустный, сколько недоумевающий. Хедли никогда раньше не сталкивалась близко со смертью. Трое ее покойных родственников умерли еще до ее рождения или когда она была совсем маленькой, и она не могла осознать потерю. Почему‑то ей всегда представлялось, что горе должно быть, как в кино, — потоки слез и глухие рыдания. Но здесь и сейчас никто не потрясал кулаками, бессильно грозя небу, никто не падал на колени и не воссылает проклятия.
У Оливера был такой вид, словно его сейчас вырвет. Сероватая бледность его лица особенно резко выделялась, контрастируя с темным костюмом. Он то и дело моргал, в его глазах застыло затравленное выражение, как будто у него что‑то болело, но он никак не мог понять, где же находится источник боли.
В конце концов он прерывисто вздохнул:
— Прости, что не сказал…
— Нет‑нет! — Хедли покачала головой. — Это ты меня прости. Я ни с того ни с сего вообразила…
Снова молчание.
Оливер опять вздохнул:
— Странно как‑то, правда?
— Что странно?
— Ну, не знаю, — усмехнулся он. — То, что ты вдруг появилась на похоронах моего отца…
— А, это…
Оливер наклонился, срывая пару травинок, и принялся машинально раздирать их на кусочки.
— А вообще все странно. Я вот думаю: может, ирландцы правильно делают, что устраивают по такому случаю пирушку. А то от всего этого… — Он подбородком указал в сторону церкви. — От всего этого можно спятить.
Хедли комкала подол своего платья и не знала, что сказать.
— Хотя и пировать повода особого нет, — проговорил Оливер с горечью, роняя обрывки травы на землю. — Придурок он был, что уж теперь притворяться?
Хедли смотрела на него с изумлением. А Оливеру, кажется, полегчало.
— Я с самого утра об этом думаю. Собственно, не с утра, а уже восемнадцать лет. — Он вдруг улыбнулся. — Знаешь, ты опасная женщина!
— Я?
— Ну да. — Оливер откинулся на спинку скамьи. — С тобой я становлюсь слишком честным.
На фонтан уселась птичка и начала понапрасну тыкать клювиком в камень. Воды в фонтане уже давно не было, осталась только потрескавшаяся корка грязи. Птичка улетела, быстро превращаясь в крошечную точку в небе.
— Как это случилось? — тихо спросила Хедли.
Оливер не ответил. Даже не посмотрел на нее. За деревьями, за оградой сада, люди, приехавшие на похороны, темными тенями расходились к своим машинам. Небо снова стало серым и тусклым.
Через какое‑то время Оливер, кашлянув, спросил:
— Как прошла свадьба?
— Что?
— Свадьба. Как все прошло?
Хедли пожала плечами.
— Нормально.
— Ну расскажи! — попросил Оливер с таким умоляющим видом, что Хедли, вздохнув, начала рассказывать.
— Шарлотта, оказывается, славная. — Хедли сложила руки на коленях. — Очень даже славная, просто злость берет.
Оливер улыбнулся и стал наконец‑то похож на себя самого — того, каким он был в самолете.
— А твой папа?
— Да вроде счастлив, — севшим голосом ответила Хедли.
Она не могла заставить себя упомянуть о ребенке. Ей казалось, если произнести это вслух, все станет явью. Вспомнив о книге, она потянулась к рюкзаку.
— Я так ее и не вернула.
Взгляд Оливера остановился на обложке.
— Я немножко почитала, когда ехала сюда, — начала Хедли. — Оказывается, хорошая книжка.
Оливер перелистывал страницы — как тогда, в самолете.
— А как ты меня нашла?
— Кто‑то из гостей сказал про похороны в Паддингтоне.
При слове «похороны» Оливер вздрогнул.
— И не знаю… Меня как будто что‑то подтолкнуло.
Оливер кивнул, аккуратно закрывая потрепанный томик и возвращая его Хедли.
— У моего отца было первое издание. — Губы Оливера покривились. — Он держал его на верхней полке у себя в кабинете. В детстве я часто смотрел на эту книгу издали. Мне объяснили, что это очень дорогая вещь.
Хедли, прижав свою книгу к груди, ждала продолжения.
Оливер продолжал чуть мягче:
— Я всегда думал, что отец ценит ее только из‑за стоимости — при мне он никогда ничего не читал, кроме юридических документов. Но иногда он вдруг начинал цитировать что‑нибудь оттуда. — Оливер невесело засмеялся. — Это ужасно ему не шло. Словно продавец из мясного отдела ни с того ни с сего начнет петь или бухгалтер пустится отбивать чечетку.
— Может, у тебя сложилось о нем неверное представление…
— Не надо!
— Что не надо?
Глаза Оливера вспыхнули.
— Не хочу о нем говорить!
Он потер рукой лоб, потом запустил пальцы в волосы. Налетевший ветер пригибал траву у их ног, словно развеивая тяжелую атмосферу. Музыка внезапно оборвалась, будто кто‑то велел органисту прекратить играть.
— Ты сказал, что можешь быть со мной честным, — начала Хедли, обращаясь к сгорбленной спине Оливера. Он оглянулся через плечо. — Ладно, вот и поговори со мной. Давай честно.
— О чем?
— О чем хочешь.
И тут он неожиданно ее поцеловал. Совсем не так, как в аэропорту; тот поцелуй был нежным, тихим, прощальным, а сейчас Оливер с каким‑то отчаянием прижался к ее губам, и Хедли, закрыв глаза, подалась навстречу. Потом, так же неожиданно, Оливер отстранился. Они сидели и смотрели друг на друга.
— Я не то имела в виду, — заговорила Хедли.
Оливер криво улыбнулся:
— Ты сказала — быть честным. Это самое честное, что я сделал за сегодняшний день.
— Да я про твоего отца! — Хедли против воли почувствовала, как горят ее щеки. — Может, тебе легче станет, если ты…
— Если я — что? Скажу, что мне его ужасно не хватает? Что я подыхаю от тоски? Что сегодня худший день в моей жизни?
Оливер вскочил, и на какую‑то жуткую секунду Хедли показалось, что он сейчас уйдет. Но он всего лишь принялся расхаживать взад‑вперед — высокий, худой и невероятно красивый в рубашке с подвернутыми рукавами. Вот он остановился и обратил к ней гневное лицо.
— Слушай: сегодня, вчера, всю неделю — одна фальшь! Ты считаешь, твой отец поступил ужасно? По крайней мере честно! У него хватило характера не пересиливать себя. Наверное, все это ерунда, но, как я понял, он счастлив, и твоя мама счастлива, и всем хорошо.
«Всем, кроме меня», — подумала Хедли, но вслух ничего не произнесла. Оливер снова начал метаться. Хедли следила за ним, как за мячиком во время теннисного матча: туда‑сюда, туда‑сюда.