Джанне

1

Вначале пришло тепло. Через три недели после Нового года столбик термометра в Алгонкин-Бей проделал немыслимое: поднялся выше нулевой отметки. В считанные часы улицы заблестели и почернели.

Солнца совсем не было видно. Над шпилем собора навис серый облачный тент, и казалось, что так будет всегда. Тягостные сумерки длились с утра и почти до вечера. Повсюду глухо бормотали о глобальном потеплении.

А потом пришел туман.

Сначала он вился по лесам, окружавшим Алгонкин-Бей, как тонкие усики неведомого растения. В субботу, к середине дня, он превратился в густые облака, клубившиеся вдоль дорог. От безбрежных просторов озера Ниписсинг остались лишь едва заметные контуры, которые вскоре окончательно пропали из виду. Постепенно туман просочился в город, прижался к зданиям магазинов и церквям. Один за другим дома из красного кирпича исчезали за неряшливой серой завесой.

А в понедельник утром Айвен Бергерон не мог разглядеть даже собственные руки. Накануне он лег поздно: смотрел хоккей, запивая его неразумным количеством пива. Теперь он двигался от своего дома к гаражу, полностью скрытому туманом, хотя до него было всего метров двадцать. Влажная пакость липла к лицу и рукам, как паутина; он чувствовал, как она проползает между пальцами. И со звуками туман тоже шутил шутки. Мимо в полном молчании скользнуло желтое соцветие фар, а уже потом, после какой-то неестественной паузы, стало слышно, как по влажному асфальту шуршат шины.

Где-то лаял его пес. Обычно Шеп был молчалив — спокойное, самодостаточное животное. Но тут вдруг почему-то — из-за тумана? — он изменил своим привычкам, и теперь из зарослей доносился безостановочный лай. Резкое гавканье буравом впивалось в похмельный мозг Бергерона.

— Шеп! Ко мне, Шеп! — Он подождал во мгле, но пес все не шел.

Бергерон отпер дверь гаража и занялся побитым «ски-ду», который обещал привести в порядок еще к прошлому четвергу. Владелец должен был явиться за снегоходом сегодня днем, а его детали все еще были разбросаны по мастерской.

Он включил приемник, и гараж заполнился голосами с Си-би-си. Когда было достаточно тепло, он обычно работал с открытой дверью, но туман лежал на подъездной аллее, словно чудище из кошмара, и Бергерон решил, что это слишком уж угнетает. Он уже хотел захлопнуть дверь, когда лай пса стал громче: похоже, теперь он доносился со двора.

— Шеп! — Бергерон двинулся сквозь туман, вытянув вперед одну руку, как слепой. — Шеп! Черт, неужели опять?

Лай сменился рычанием и визгом. По мощному телу Бергерона пробежала дрожь, ему стало как-то неуютно. В последний раз, когда Шеп вел себя так же, пес, как выяснилось, играл со змеей.

— Шеп! Спокойно, дружок. Я иду.

Бергерон шел теперь маленькими шажками, осторожно, словно пробирался по уступу скалы. Он напряженно вглядывался в туман.

— Шеп!

Пес оказался совсем рядом, всего метрах в двух. Припав к земле, он рвал что-то когтями. Бергерон подошел ближе и схватил собаку за ошейник.

— Хватит, парень.

Пес, заскулив, лизнул ему руку. Бергерон нагнулся пониже, чтобы посмотреть, что же такое там валяется.

— Господи.

Да, там она и лежала, белая, как рыбье брюхо, с завивающимися с одной стороны волосами. На запястье еще просматривался зигзаг — след от часов с растягивающимся браслетом. Кисть отсутствовала, но и без того было ясно, что во дворе у Айвена Бергерона — человеческая рука.

Если бы Рэй Шокетт не решил уйти на покой, Джон Кардинал не сидел бы сейчас со своим отцом в приемной, вместо того чтобы принимать звонки в управлении или — что еще вероятнее — бегать по улицам, создавая невыносимую жизнь для кого-нибудь из мелких алгонкинских преступников. Но нет, он торчал тут вместе с отцом, ожидая врача, которого ни один, ни другой ни разу в жизни не видели. К тому же врачом была женщина — как будто Стэн Кардинал мог принять совет от женщины. Ох, Рэй Шокетт, мысленно грозился Кардинал, надавать бы тебе по шее, ленивый ты эгоист.

Кардиналу-старшему было восемьдесят три — это если говорить о физическом возрасте. Волоски у него на руках поседели, и глаза слезились, как у глубокого старика. Но в каком-то смысле, подумалось его сыну, старик так никогда и не повзрослел, оставшись четырехлетним ребенком.

— Ну сколько еще нам ее ждать? — в третий раз спросил Стэн. — Мы сидим уже сорок пять минут. Она что, не уважает людей, не ценит их время? Как она, в таком случае, может быть хорошим доктором?

— Тут как во всем, папа. Хороший доктор — человек занятой.

— Ерунда. Это все от жадности. Типичная капиталистическая жадность. Когда я работал на железной дороге, я получал тридцать пять тысяч в год и был доволен. Да нам еще приходилось драться за каждый цент, и уж мы дрались, смею тебя уверить. Но в медицинский колледж поступают не ради того, чтобы получать потом какие-то там жалкие тридцать пять тысяч.

Ну вот, подумал Кардинал. Тирада номер 27-д. Такое ощущение, что у отца в мозгу — набор кассет с проповедями.

— А правительство, понятное дело, вело себя с этими ребятами как скряга Скрудж, [1] — продолжал Стэн. — Так что они шли в брокеры или в адвокаты, чтобы получать столько, сколько им хотелось. А теперь вот еще и докторов приличных не стало.

— Поговори с Джеффом Мэнтисом. Это он урезал государственное финансирование медицины.

— И они непременно заставят тебя ждать, не важно, много их тут работает или мало, — не унимался Стэн. — Все дело в классовом расслоении. Его нам не только навязывают, но еще всячески афишируют. Маринуя тебя в приемной, они словно говорят: «Я важная персона, а ты — нет».

— Папа, врачей не хватает.

— Хотел бы я увидеть, что за молодая особа решила посвятить жизнь тому, чтобы заглядывать в глотки и задние проходы. Сам бы никогда не стал этим заниматься.

— Мистер Кардинал?

Стэн не без труда встал. Юная регистраторша вышла из-за своей стойки, сжимая в руках папку с бумагами.

— Может быть, вам помочь?

— Все в порядке, все в порядке. — Стэн повернулся к сыну. — Ты со мной или как?

— Мне незачем туда с тобой идти, — ответил Кардинал.

— Нет, ты тоже пойдешь. Я хочу, чтобы ты это услышал. По-твоему, я уже не гожусь для того, чтобы водить машину, так вот, надо тебе услышать правду.

Регистраторша открыла перед ними дверь в кабинет, и они вошли.

— Мистер Кардинал? Уинтер Кейтс. — Докторессе явно было едва за тридцать, но она поднялась из-за своего стола и двинулась вокруг него, чтобы обменяться с пациентом рукопожатием, с расторопностью бывалого профессионала. Ее тонкая бледная кожа резко контрастировала с черными волосами. Темные брови озадаченно приподнялись, когда она взглянула на Кардинала-младшего.