Берни утер пот со лба выцветшей красной тряпкой.
— Эпоха изобразительного искусства миновала. Появится новый сорт художников, пишущих прямо светом, воспроизводящих движущиеся образы, которые будут отражаться на экране глаза. Мой кинетоскоп рисует образы, которые истолковывает глаз, а есть еще чудо живых картин Великого Механика, воспроизведенных его ипсеорамой! Этой ночью он напишет светом копию самого Папы. Так что тебе придется согласиться: эпоха интерпретаций и утомительного символизма осталась в прошлом!
— На самом деле, — начал Паскуале, — я ничего не знаю об этих движущихся картинках…
До сих пор Никколо отдыхал на перевернутом ящике. Теперь он с трудом поднялся и заговорил:
— Я с вами незнаком, синьор, но, надеюсь, вы не станете возражать, если я задам вопрос.
— Ну, я-то знаю Никколо Макиавелли! — Берни отвесил поклон. — Должно быть, ваши печатные листки мечтают описать новые чудеса, которые впервые будут продемонстрированы здесь.
— Должно быть. Это не то, о чем я хотел спросить. Я хотел спросить вас, синьор…
— Беноццо Берни, к вашим услугам!
— Синьор Берни, я хотел спросить, не входили ли недавно в палаццо солдаты?
— Да нет. Никто не входил с тех пор, как процессия вышла из Дуомо и направилась в палаццо на праздник. Который до сих пор продолжается, и я буду вертеть свою машину до самого конца, то есть далеко за полночь, поскольку, как я слышал, ожидается не меньше двадцати перемен.
— Тогда мы, кажется, не опоздали, Паскуале. — Никколо слабо улыбнулся Берни. — Прошу прощения, синьор. Возможно, мы поговорим о ваших чудесах в другой раз.
— Вы наблюдаете зарождение новой эпохи, синьор Макиавелли! Помните!
Когда они шли через площадь, выбрав долгий путь, чтобы обойти дерущихся студентов, Паскуале спросил:
— А что, по-вашему, должно произойди?
— Точно не знаю, но что-то должно. Погодина, смотри! Не исключено, что мы все-таки опоздали!
Никколо указывал на палаццо. Он поднимался в восточной части площади, словно причаливший корабль. Каждое окошко этой громадины светилось, даже квадрат высоко в башне, и флаги с эмблемой Медичи, двенадцатью золотыми шарами, развевались среди знамен Республики с флорентийской лилией. Кто-то настежь распахнул окно под зазубренным замковым карнизом и кричал что-то отряду солдат внизу.
В окне замелькали и другие лица. Два человека боролись с третьим, который внезапно перелетел через подоконник. Люди на площади под дворцом закричали. Человек тяжело повис, дернулся, завертелся и все брыкался и брыкался, болтаясь на веревке.
Солдаты резво огибали угол, направляясь бегом к главному входу во дворец. Тревожно зазвонил колокол.
Паскуале с Никколо припустили вслед за солдатами со всей скоростью, на какую были способны. Городская милиция в бело-красных мундирах, с металлическими шлемами на головах пыталась перекрыть высокую узкую дверь палаццо, преградив вход пиками, но безуспешно: не только Никколо с Паскуале желали знать, что случилось во дворце. Они прорвались с дюжиной других под прохладные гулкие своды.
Новый отряд солдат, швейцарские гвардейцы Папы, разрезал толпу. Люди убирались с их пути: офицер пролаял приказ, и солдаты с грохотом подняли самострелы, держа пальцы на спусковых крючках. С такого близкого расстояния стрела могла пронзить человека насквозь.
Паскуале затащил Никколо за колонну как раз в тот миг, когда появился Папа. Он был с непокрытой головой, в белом плаще, который роскошными складками укрывал его тучное тело. Слуги в черных бархатных ливреях шли по бокам. Стайка кардиналов в алых шапочках и алых плащах двигалась следом в толпе слуг. Возгласы и крики, громовой топот ног, солдаты с грохотом опустили оружие при виде Папы. Папа прошел мимо, так близко, что Паскуале разглядел бисеринки пота на его синем подбородке, а потом он вышел в ночь через узкую дверь.
Никколо вцепился в советника, шедшего в хвосте процессии, тот стал вырываться, охваченный внезапным страхом, но затем узнал Никколо и успокоился.
— Не могу говорить с тобой здесь! — сказал он громко.
Никколо заговорил, глядя прямо советнику в глаза, уверенно и настойчиво:
— Но ты же можешь сказать мне, что произошло, друг мой.
— Убийство! Убийство, Никколо! — воскликнул советник.
— Но едва ли палаццо впервые наблюдает кровавую драму.
— Кровавую? Нет, нет, это был яд. Прямо на виду у Папы. Удивительно, что я вообще разговариваю с тобой, ведь я уже поднес свой бокал ко рту, когда он упал…
— Кто это был?
— Мы все могли бы погибнуть! Все до единого! Со всеми надеждами на альянс покончено. А что будет теперь…
Никколо взялся за отвороты тяжелого, отделанного мехом плаща советника. Тот испуганно посмотрел на него. Его шапка сбилась набок, лицо побелело над густой черной бородой.
Никколо повторил мягко и настойчиво:
— Кто это был?
Советник взял себя в руки, освободился от хватки Никколо, расправил одежду и поправил шапку с рассеянно-величественным видом.
— Никколо, старина, прошу, ради самого Христа, держись от всего этого подальше. Это скверное, темное дело, темное и жуткое.
— Я всего лишь хочу узнать, кого же убили.
— Художника. Художника Папы, Рафаэля. Он провозгласил тост за Папу и выпил, и мы готовы были последовать его примеру, когда он схватился за горло и упал. Ужас, ужас! Ладно, я уже много сказал и больше не скажу ничего. Будь осторожен, приятель. Даже палец не суй в этот омут! Мой совет, не шатайся по улицам сегодня ночью. Ступай домой. Сегодня многим достанется. Если нам повезет, на этом все и завершится. Если нет… — Советник озирался по сторонам, произнося эти слова. Внезапно он закричал что-то офицеру милиции, пожал Никколо руку и поспешил дальше, за ним двинулись два солдата.
— Нам надо подняться туда, — сказал Никколо.
— Значит, Рафаэль все-таки оказался замешанным в это дело!
— Может быть, может быть. — Никколо сник, внезапно он стал выглядеть на все свои пятьдесят лет. — Держись ближе ко мне, Паскуале. Помоги мне, если сумеешь. Я всегда старался видеть вещи такими, какие они есть, а не такими, какими они должны быть. Видит Бог, как мне сейчас необходима эта моя способность! Если я прав, этот небольшой заговор, на след которого мы напали, зашел дальше, чем ему следовало. Эти, из мудрого совета, видят лишь малую его толику и могут ошибочно принять его за нечто более серьезное.
Солдаты преграждали путь на большую лестницу, за опущенными забралами виднелись их угрюмые лица. Никколо подозвал священника, который пожал ему руку и начал снова рассказывать про отравление.
— Я должен взглянуть, — заявил Никколо. — Я уверен, все не так ужасно, как кажется.
— Они тут же повесили отравителя, Никколо. Вряд ли существует способ допрашивать трупы. Кроме того, это не твое дело. Иди домой, — сказал священник.