Я так и не узнал, почему мой отец нас бросил. Помню горькие споры шепотом за запертой дверью, выкрики, рыдания, гнетущую тишину. Но я был еще слишком мал, чтобы понимать, что происходит. Теперь-то я уверен — дело в другой женщине. Мой отец был на двадцать лет старше матери, армейский сержант. После увольнения он стал страховым агентом, стучал в двери и продавал беднейшим из бедных полисы со взносами в несколько пенсов в неделю на покрытие расходов на кооперативные похороны с мишурой. Я выбросил его из головы перед сороковым днем своего рождения. Тогда я узнал, что он переехал в Саутхемптон, женился вторично и умер, и что у меня есть единокровный брат. Я узнал также, что моего отца с позором уволили из армии после двух лет службы за кражу и что его дважды арестовывали за кражу со взломом. И хотя ни один из арестов не привел его в тюрьму, я уверен, что воровство, а не страхование, было его истинным занятием.
Бабушка овдовела во время Второй мировой войны. Гладкое молодое лицо моего деда взирало с полудюжины потускневших фотографий в дешевых рамках на полочке над газовым камином. Дед служил на торговом судне и погиб, когда судно подбила торпеда в Северной Атлантике в 1943-м. Бабушка больше не выходила замуж. Она едва сводила концы с концами, получая вдовью пенсию, а также чиня и перешивая одежду для роскошной химчистки в Уэст-Энде. Свою маленькую муниципальную квартирку с двумя спальнями она содержала в образцовом порядке. Каждый понедельник кипятила белье в алюминиевом баке, помешивая его большим деревянным черпаком, а затем пропускала все через каток. Каждый понедельник скребла свое крылечко, варила джем из ежевики, собранной на пустоши, и любила вечерами сидеть в кресле, украшая прихотливой вышивкой бальное платье или распуская рукава вязаной кофты и слушая радиопередачи по большому ламповому приемнику, шкала которого, круглая и сияющая, словно полная луна, была помечена дюжиной диковинных названий: Люксембург, Хил-версюм, Гельвеция, Атлон…
Дед вряд ли оставил ей еще что-то, кроме пачки детективных романов в желтеющих мягких обложках — книги он покупал, когда сходил на берег в Балтиморе, Бостоне и Нью-Йорке. В тринадцать лет я свалился с мононуклеозом и два месяца лежал с температурой, ко всему безразличный, а горло мое будто скребли колючей проволокой. Питался я в те дни куриным бульоном, горячим травяным настоем и дешевым чтивом. Реймонд Чандлер, Дэшил Хэммет, У. Р. Бернетт, Уильям П. Макгиверн, Корнелл Вулрич, Фредерик Небель, Эрл Стэнли Гарднер. Сочинения из суетной городской жизни, полной грубого индивидуализма и примитивного остроумия, где полно злодеев-мужчин, роковых женщин и ничтожеств. Сочинения, где преступления никогда не оставались безнаказанными, даже если мотивы их так и не прояснялись, где сыщиками были обычные люди, твердые, но сентиментальные одиночки, до безнадежности проникшиеся отчаянным чувством нравственного долга, у которых никогда не иссякали сигареты, пули и едкие замечания. Думаю, что именно тогда я решил, что хочу быть сыщиком. Я перечитал все книги моего деда и все в этом жанре, что бабушка могла найти в местной библиотеке. А затем вернулся в школу — и, казалось, моя страсть к нуару угасла, точно лесной пожар, которому нечем больше питаться. Я на два месяца отстал от товарищей по классу, а это много, когда тебе тринадцать лет. Если не считать неразрывной дружбы с Ником Фрэнсисом, я выпал из всей сложной путаницы школьных взаимоотношений, но это мне жить не мешало. Это только подтвердило романтическую догадку, что я одиночка вроде Майкла Хам-мера или других героев прочитанных за время болезни романов. Однажды темной августовской ночью бабушку свалил удар. Неделю она пролежала в больнице, а затем второй удар унес ее из жизни. Мне было шестнадцать. Какое-то время я прожил у тетки, а затем отец Ника помог мне найти работу: формирование заказов для оптовых зеленщиков. Занявшись этим делом, я предпочел не возвращаться в школу. Работенка была сущей бессмыслицей, но давала достаточно денег на кассеты с музыкальными записями, одежду и хождение по клубам с Ником. Я попытался было попасть в армию, но потерпел неудачу. А затем увидел объявление в «Ив-нинг стэндарт», и мне вдруг взбрело в голову попытаться устроиться в лондонскую полицию.
Отец Ника был знаком с местным констеблем Джеффом Риммером. Тот иногда брал меня покататься в патрульной машине, чтобы я видел, как у их брата обычно идут дела. Позднее он помог мне поступить на службу, натаскав для собеседования («Как бы там ни было, сынок, не говори, что желаешь помочь обществу. Не то подумают, будто ты никчемный социальный работник».). Джефф вышел в отставку пять лет назад. Теперь живет в Эссексе, в бунгало с садиком. Там он выстроил хижину на дереве для своих внуков. Я не виделся с ним с тех пор, как попал в беду, хотя мы разок-другой говорили по телефону. Он приглашал меня в гости. А теперь я и вовсе сомневаюсь, что когда-нибудь увижу его снова. Однажды он спросил меня, почему я остался в полиции после Спиталфилдса, а я не смог дать вразумительный ответ. Все, что мне удалось выдавить: «Я еще не готов уйти».
Был период, когда меня перебрасывали то туда, то сюда в качестве пугала в форме, и в конце концов я попал в Ислингтон. Здесь прослужил пять лет. Дольше, чем продолжался мой брак.
О своем браке я рассказывать не собираюсь. Дело касается только нас двоих. Мы были очень молоды и, как водится в молодости, самонадеянны. Мы воображали, будто у нас из этого что-то выйдет. Мы думали, что сама сила нашей любви разрешит проблемы, с которыми сталкиваются все браки полицейских. Сменная работа, оставляющая ощущение того, что вы постоянно выбиты из колеи. Ненормированный рабочий день. Досуг в любой момент летит к черту, так как надо явиться в суд. И конечно, обычные мерзости, связанные с такой профессией. Вы отпускаете о них шуточки в кругу своих коллег на месте преступления или в буфете, но домой приносите груз, который невозможно сбросить. Темная жуть пролезает вам в душу нежданно-негаданно, и если вы с кем-то вам близким не готовы противостоять ей день за днем, одолевая ее и тесня, усердно и настойчиво, эта жуть мало-помалу изгложет вашу любовь, ничего от нее не оставив. Так случилось и с нами; она теперь где-то замужем за преподавателем по теории медиа. У них двое детишек. Впрочем, я уже сказал, что говорить об этом не хочу…
Как и любой полицейский, который хоть сколько-нибудь отличается от коллег, я то и дело оказывался мишенью для подтрунивания, но научился это сносить. Я смолчал, когда один шутник прикрепил график роста наших служащих к дверце моего шкафчика. С достоинством я носил клички: Оратор, Проповедник, Старски, Минимум, Бонсай, Бриджит. Конечно, мы порой веселимся в участке. Большая часть полицейской работы состоит из рутинных дел, которые идут своим чередом, навевая скуку, и вдруг сменяются диким напряжением и страхом. Но выдаются и такие мгновения, когда взгляд проникает в закоулки человеческой души. Как-то я пытался высказать это моему напарнику Тревору Бейли, а тот рассмеялся и сказал, что это похоже на откровения грустного хиппи.
— Да я не о какой-то хипповой чепухе, — ответил я ему. — Я о реальности. Когда вдруг открываешь глаза на то, что вокруг тебя.
— Я бы предпочел многого не знать, — заявил он. — Я по горло сыт реальностью, такой как она есть. Взять хотя бы особу, которую мы нашли мертвой на этой неделе.