Несколько дней спустя он зашел в ресторанчик через дорогу купить сигарет. Он уже начал курить – надо же чем-нибудь занять руки, – но никогда не курил дома. Кларе это наверняка безразлично, а Ревир бы, пожалуй, и не заметил, но все равно, пускай лучше не знают. Наверно, он меняется, становится взрослым, но надо как можно дольше держать это в секрете.
В этот ресторанчик забегают перекусить ребята, совсем не похожие на тех, кто смирно остается в четырех стенах школьного буфета, где вечно пахнет молоком: эти не обязательно старше, но шумливей, уверенней в себе. Приятно с улицы, где тебя осыпали снежинки, шагнуть в эту прокуренную тесноту. Нехитрое пневматическое устройство над головой зашипело и стало затворять дверь до того медленно, что у Кречета дернулась было рука – захлопнуть ее за собой. Несколько ребят из старших классов столпились и галдят у стойки, во всех кабинках тоже народу полно. Топот и шарканье ног, крики, хохот, слитная, безымянная, беспечная толпа – так никогда не бывает в школе, там про каждого знают, кто он и откуда, каждый чувствует на себе учительский глаз; и еще тут гремит радиола, заполняет популярными песенками любой провал в разговоре и в мыслях. Кречет подошел к стойке, спросил пачку сигарет – все равно каких. И смутился, сразу стало сиротливо, неуютно: вот сейчас ребята из его класса, великовозрастные нахалы, которые в этой забегаловке, уж конечно, чувствуют себя как рыба в воде, обернутся и уставятся с презрением… Но никто и не взглянул.
Он повернулся и, разрывая целлофановую обертку, обвел глазами ряд кабинок. И лица, и даже затылки знакомые – и все-таки чужие. А ведь всегда считалось, что он столько знает, даже помимо своей воли, – неужели же в действительности он знает так мало? Он ни на минуту не забывал, что вокруг однокашники, но никогда всерьез о них не задумывался. Даже раньше, в захудалой начальной школе, мальчишки, которые его мучили, оставались где-то на самом краю его жизни: настоящая жизнь была дома. В школе все – просто случайные попутчики, но цели у них разные, и в конце их дороги разойдутся: он пойдет своим путем, а все остальные – своим. У Кречета не было к ним ненависти, он слишком мало о них думал. Мысли были заняты другим: надо было удержать в голове все семейство Ревиров – тут и дяди, и тетки, двоюродные братья и сестры, новорожденные младенцы, молодые жены, предания о старшем поколении, о тех, кто совсем уже одряхлел, или прикован недугами к постели, или умер… надо было помнить все про отца, и про отцова отца тоже, и все ошеломляющие застольные рассказы про неслыханные успехи в делах, которые вроде и законны, однако же самую малость припахивают беззаконием, а потому слушатели восторженно ахают и изумляются. Да еще земля – столько земли, перекопанной, обихоженной, обращенной в сад, где все устроено так сложно и хитро, что целую жизнь потратишь, пока во всем этом разберешься… А одноклассники… что ж, у них свой тесный водоворотец, кто-то с кем-то дружит, кто-то с кем-то враждует – и только. Едва Кречет поступил в восьмой класс тинтернской школы, он понял: тут есть некое ядро, хоть и не очень определенное, – компания мальчишек и девчонок, которая правит безраздельно и самовластно. Но вся их власть только в том, станут с тобой дружить или нет, включат в компанию или отвергнут, а это ему все равно. Ему все равно. Ничуть они ему не интересны, хоть он за годы поневоле наслушался рассказов про их похождения по вечерам после занятий, по субботам и воскресеньям, про вечеринки, загородные прогулки, про бешеные ночные гонки на шоссе, а когда все стали постарше – и про их сердечные дела, романтические союзы и распри, которые означают, что это народ уже взрослый и непонятный. Да, пожалуй, все они чересчур пестро одеваются, чересчур громко говорят, и это так же скучно и пошло, как ненавистная им всем школа… и, однако, есть в этих ребятах что-то такое, чем он против воли восхищается, – быть может, их слепота? Или самодовольство?
Он уже пересекал улицу, возвращаясь в школу, как вдруг услыхал, что его кто-то нагоняет.
– Кристофер!
К нему, пригнувшись, почти бежала Лоретта. На голову она накинула яркую голубую косынку, чтоб отчасти оберечь волосы от снега. Видно, как много их под платком – пышная высокая прическа; немало труда положено на такую прическу. Позади Лоретты – запотевшие окна забегаловки, над головой, во весь фасад здания, – длиннейшая растрескавшаяся, облупленная вывеска: Закусочная «Перекресток» – стоянка грузовых машин – пейте кока-колу. Кречет никогда прежде не замечал этой вывески.
– Ты в школу? И я с тобой, – сказала Лоретта.
Пошли вместе. Кречет закурил, потом предложил сигарету Лоретте. И подумал: если возьмет, это будет добрый знак. Она сигарету взяла, они приостановились, не обращая внимания на падающий снег. Кречет чиркнул спичкой и дал ей закурить. От снега макушка у Лоретты стала влажная, и густая, пушистая челка тоже намокла. Лицо непроницаемое, гладкое, старательно подкрашенное. По лицу невозможно понять, сколько ей лет, пока не увидишь глаза – вот тогда ясно, что она совсем еще девчонка.
– Они там, верно, над нами потешаются, – сказала она небрежно, с мимолетной, почти робкой усмешкой на что-то намекая; видно, думала, что Кречету все ясно. Но мне правда надо вернуться пораньше. Правда-правда.
Пошли дальше, оба немного смущенные. На ногах у Лоретты тускло-желтые сапожки, отороченные серым мехом, больше похожим на вату: он плотный и сбился комками. Пальто в голубую и желтую клетку. Дешевое, убогое. Вся она кажется дешевой и убогой. Жалко ее; а ведь в школе, в этом их тесном мирке, куда он должен ходить изо дня в день, Лоретта стоит выше его, и не только потому, что она годом старше: выше потому, что она во все посвящена, а он нет; она водится с кем надо, а он, Кречет, Кристофер Ревир из огромного имения в конце долины, ни с кем не водится. Он даже вздрогнул, вдруг вспомнилось, какая она была тогда в библиотеке, как рассыпались по плечам и колыхнулись у лица блестящие черные волосы… Он всегда ощущал, что в классе есть Лоретта, как ощущал и всех остальных, но, как и остальных, не давал себе труда толком ее рассмотреть. Где-то в голове, заодно с другими бесполезными, бессмысленными сведениями, откладывалось и то, что он безошибочно запоминал про все их дружбы и влюбленности, начиная с пылких увлечений в восьмом классе, когда на уроках пишут друг другу записки и выводят чернилами инициалы на тыльной стороне ладони.
– Я, когда вошел, тебя там не увидел, – сказал Кречет, как будто он затем и ходил в тот ресторанчик, чтоб ее найти.
– А я тебя сразу увидала. Я и не знала, что ты куришь.
На это отвечать было нечего. Они уже подходили к школе – асфальтовая подъездная дорожка под ногами вся растрескалась, в канавках по бокам полно мусора, мятых бумажек. В воздухе сырость, но вовсе не холодно. Кречет с Лореттой не решались глядеть друг на друга и с необычайным интересом смотрели по сторонам. Поодаль на стоянке уныло торчали оранжевые автобусы, Кречет показал на один:
– Я езжу вон тем.
Лоретта оживленно закивала. Вот она идет рядом, если скосить глаза, видно ее профиль, пышно взбитые волосы под платком. Она много меньше его ростом. Почему-то самые шумные, самонадеянные девчонки, которые яркими, накрашенными губами выговаривают черт-те какие слова и ни капельки не смущаются, – почему-то они всегда маленькие и тоненькие. Кречета опять пробрала дрожь, было до того не по себе, что он поминутно проводил рукой по глазам, смахивал снежинки, – все-таки занятие. Уж слишком оба они живые, яркие – и он, и эта девчонка. День бессолнечный, серый, и все-таки самый воздух вокруг них яркий, слепящий, будто их двоих осветили прожектором, а все остальное растворяется в сумраке – и тяжелые серые глыбы школьного здания со всеми пристройками, и жухлые вечнозеленые кусты по углам. Даже голоса их звучат чересчур громко и резко. Наверно, начни они шептаться – и то каждое слово разнесется по всей школе. Непонятно, как быть с этой девчонкой, а она вроде идет скромно, прилично – не вплотную к нему, а в двух шагах, и все же словно теснит, толкает его куда-то и как на блюдечке подносит ему свое розовое, густо размалеванное лицо и большие подведенные, подкрашенные глаза. Другие ребята нутром чуют, какие тут слова говорить и как держаться, а он ничего этого не знает. Не знает, что сказать, что делать, только чувствует себя дурак дураком… Прямо тоска берет.