– Ты что сказала? – кричит она. Роза рвется у нее из рук. – Ты что это сказала?
– Они дергали ее за волосы, – говорит Клара.
– Чтоб я больше ничего подобного не слышала, – говорит учительница.
Она очень сердита. Лицо пошло красными пятнами. Клара отступила к стене, съежилась, смотрит вверх, в лицо учительницы – оно какое-то непонятное: большие глаза выпучены, смотрят жестко, и все лицо одеревенело, а рот скривился, будто учительница отведала какой-то дряни.
Роза вдруг вырвалась – и бежать!
– Вернись! – кричит учительница.
А Роза не останавливается, выбегает на шоссе. Она бежит обратно в поселок – до него миля по этому шоссе и еще немножко проселком. Клара прижимается взмокшей спиной к стене. Хорошо бы взять учительницу за руку, чтоб она так не дрожала. У матери тоже часто дрожали руки. Если их тронуть, быть поласковей, они иногда переставали дрожать, а иногда и нет; иногда они, точно какие-то беспокойные зверьки, жили сами по себе. Когда мать умерла и ее положили в ящик, руки на груди не шевелились, а Клара все косилась, следила – вдруг они опять задрожат.
Учительница обернулась.
– Что за дрянная девчонка, – сказала она. – Ей не место в школе с другими… Ты скажи ее матери, что ей нельзя ходить в школу, если она будет так себя вести. Передай ее матери!
Поблизости сидел на корточках Нед, мальчишка из поселка. Он хихикнул в кулак.
– Ты что? – спросила учительница.
Он притих. Ему, пожалуй, лет тринадцать, но он не по годам щуплый и малорослый, и вечно у него течет из носу; он «чудной». Родители отпустили его в школу, потому что у него не хватает ума собирать бобы как надо. То он мнет и ломает стручки, то вдруг выдернет плеть вместе с корнями, то корзинку опрокинет.
– Скажи ее матери… прямо не знаю…
Учительница глядела хмуро, печально. Она обращалась к одной Кларе. Кларе хотелось попятиться, сжаться под этим пронизывающим, требовательным взглядом, хотелось как-то защититься – может, скорчить рожу, или выругаться, или засмеяться, что угодно, лишь бы все стало не так напряженно и серьезно. Учительница сказала:
– Как ты будешь жить?
– Чего? – бойко спросила Клара.
– Что ты будешь делать? Ты сама?
Это было как вопрос из арифметики: если сложить столько и столько, сколько получится? Когда речь шла о бобах, Клара могла сосчитать быстро, а если о зайцах или о бутылках молока – хоть убей, ничего не выходило.
– Это вы про меня? – прошептала она.
– Ох, все вы одинаковы… голытьба несчастная, – горькими, недобрыми губами вымолвила учительница. И торопливо прошла мимо Клары в дом. Шла и громко топала.
– Голытьба, – повторила девочка с косами вокруг головы.
– Голытьба, – подхватил и Нед и с дурацкой ухмылкой поглядел на Клару.
– А ты заткнись! Сам такой же! – огрызнулась Клара.
Она его ненавидела, ведь они – вместе, и с этим ничего не поделаешь. Другие ребята смеются над ними и не разбирают, им все едино, что Клара, что Нед, что Роза или еще два десятка поселковых постарше, которые пришли в школу в первый день и уж больше не показывались.
В классе учительница зазвонила в колокольчик. Он был ржавый, разболтанный, учительница трясла его со злостью.
Ребята побежали в класс. У Клары заболела голова. Она села за парту, взяла книжку и опять поглядела на белый дом и на человека, который назывался «отец», но вовсе не походил на ее отца и на всех отцов, которых она видела до сих пор… она все смотрела на картинку, силясь что-то понять, пока учительница не велела ей отложить книжку и взяться за письмо. Чистописание. Клара как-то отяжелела, ей было жарко и грустно и уже представлялось, как уроки кончатся и надо будет бежать со всех ног, чтоб не закидали камнями и комьями грязи. Им с Недом обоим придется бежать напрямик полями, по грязи, а мальчишки за спиной будут насмехаться… «Голытьба!» Они – голытьба, это всем известно, и это означает, что люди кидают в тебя камнями; рано или поздно в тебя попадут.
Штат Нью-Джерси, время сбора помидоров. Сборщиков довез сюда дряхлый, расхлябанный школьный автобус. Карлтон сидит рядом с Нэнси, а через проход – Клара и Родуэл; малыша, Рузвельта, Клара держит на руках. В автобусе шумно, все что-то жуют, курят; Карлтон время от времени достает из холщовой сумки на полу бутылку, и они с Нэнси потягивают прямо из горлышка.
– Первый раз заезжаю так далеко на север, – говорит Нэнси.
– А я уже тут бывал, – отзывается Карлтон.
Иногда он и сам удивлялся, какой вялый и скучный у него стал голос. Когда Нэнси разыгрывала молоденькую девчонку и делала большие глаза, ему хотелось сгрести ее за шиворот и встряхнуть. Она притворялась, а он терпеть не мог, когда притворяются.
– Где ты только не был, весь свет объездил, – говорит она. – Я таких людей больше не встречала.
На скамейке напротив Клара удерживает Родуэла и Рузвельта подальше друг от друга. Должно быть, Родуэл дразнит малыша.
– Она просто душенька, – всегда говорит Нэнси о Кларе. – Еще маленькая, а такая славная, я таких девочек больше не встречала. (Клара славная, потому что стряпает ужин, если Нэнси неохота этим заниматься: она умеет приготовить макароны с сыром, сосиски, рис. Она может подмести в комнате – всюду, куда бы ни приехали, они всей семьей размещаются в одной-единственной комнате, – и если она недолюбливает Нэнси, то, во всяком случае, не подает виду.) Она справляется молодцом, без матери и все такое, – неопределенно заключает Нэнси.
– Мать ее много чему выучила, – отвечает обычно Карлтон.
Неподвижным взглядом он смотрит в окно. Стекло мутное, а в том месте, где он раньше прислонялся головой, осталось жирное пятно. За окном ничего нет – просто поля. Да он и не глядит ни на что в отдельности, а его воображение населяет пустынную равнину бегущими и прыгающими видениями: лошадьми, какие, помнится, когда-то были дома, в его родных краях, и длинношерстыми красавцами колли, и призраком его самого – мальчишки, легко и стремительно бегущего вровень с автобусом. От Нэнси как-то по-особенному пахнет – тяжеловатый душный и сладкий запах этот приятен, а вот слушать ее неугомонную болтовню неприятно. С ней хорошо в компании, особенно когда все уже подвыпили: она умеет развеселить и нравится всем мужчинам. Но когда они остаются вдвоем и она восторженно ахает и охает по всякому поводу и тягуче, притворно восхищается Кларой, это порядком надоедает.
Карлтону представилась лошадь: скачет галопом бок о бок с автобусом, ни на волос не отставая, но вовсе его не замечает. Он ощущал, как сжимаются и напрягаются мышцы коня, как мягко поддается под копытами земля… Неприятно слушать Нэнси, оттого что за ее неумолчной болтовней подчас слышится Перл, какою она была много лет назад. Под конец Перл стала совсем как дитя малое. Ровно ничего не смыслила. Доктор злился на Карлтона, потому что Перл опять ждала ребенка, но не смотрел ему в лицо – это было в каком-то маленьком городишке. Доктор был моложе Карлтона и все-таки вздумал его отчитывать, он сыпал словами быстро и резко, будто и не южанин, а Карлтон, беспомощный, напуганный, стоял и слушал. Ему запомнились очки молодого доктора, скрепленные по самой середине полоской белого пластыря; они все соскальзывали с носа врача, пока тот, не глядя на Карлтона, сердито ему выговаривал. Карлтон слушал почтительно и старался понять, но тот говорил чересчур быстро и сердито; Карлтон не привык, чтобы люди говорили так быстро. Перл лежала в лачуге на одном из матрасов и стонала.