– Сама не знаю, чего это, только мне чего-то надо!
Сама не знаю, что такое… – Она всхлипнула.
– Я тоже не знаю, черт подери.
Через минуту он поднялся. И вышел. Слышно было, как он прошел по коридору, как отворилась дверь. Клара не шевелилась, лежала, тяжело дыша, стиснув зубы от злости. Теперь, когда он вышел, она не помнила, какой он с виду. Прежде, когда она думала о мужчинах, о любви, ей всегда представлялась безликая тяжелая сила – не какой-то определенный человек, а сила, которая подступит вплотную, надвинется, и можно будет уснуть под ее защитой и ни о чем не заботиться: будут руки, что ее обнимут, все равно чьи, просто руки, и тело, тяжелей и сильней ее тела, но не враждебное, и, что бы она ни делала в тот час, она все оставит, как в дремоте, как зачарованная, и ей станет так сонно, бездумно, пока не надо будет вырваться из всего этого и очнуться… и вот сейчас ей стало лениво и сонно, веки отяжелели, а он, который только что был рядом, оказался таким же призраком, как мужчины, что мерещились ей и вновь ускользали, когда она сгибалась над грядками, собирая бобы, или тянулась к высоким ветвям, снимая апельсины, – так ли, эдак ли, она всегда словно приманивала жаркое головокружение, которое вдруг превращало ее, Клару, в кого-то другого, в незнакомку без имени.
Она могла погрузиться во тьму и стать незнакомой девушкой без имени, которой чего-то надо, так надо, и вот она во тьме тянется к кому-то, кто тоже готов ее обнять.
Он вернулся. Притащил ведро с водой. Ногой притворил за собою дверь, подошел к плите, поставил на нее ведро. Сунул вилку в розетку. Клара молча следила за каждым его движением, ей хотелось смеяться – так было странно, так неспокойно. Он присел на корточки возле плиты и смотрел, как греется вода, и поводил голыми плечами, словно им было неловко под ее взглядом. Но самому ему вовсе не было неловко.
– Снимай платье, – сказал он.
– Чего?
– Ты грязная, снимай платье.
Клара вспыхнула.
– Я не грязная.
– Снимай платье!
– Я не грязная… я…
Глаза у него были голубые, зеленовато-голубые, холодные, не такие, как у нее. Прямые густые брови словно бросали тень на лицо. Он сидел на корточках в нескольких шагах от кровати, одну руку лениво уронил на колено.
– Я тоже грязный, – сказал он. – Все грязные. Ну как, сама снимешь или мне тебя раздеть?
Клара села на постели. Скинула туфли. Сказала сердито:
– Раздевай.
Секунду он не шевелился. Потом улыбнулся ей – усмехнулся коротко, мимолетно – и встал. Клара наклонила голову, он под ее волосами нашарил пуговицы на платье. Расстегнул – и Клара стала так, чтобы он мог стянуть с нее платье. И сразу выхватила у него платье и швырнула на пол.
– А что потом наденешь? – спросил он и поднял платье.
Клара стояла в короткой ситцевой рубашонке, на которую она недавно нашила розовые ленточки. Не успел он ей помешать, как она оторвала одну ленту.
– Ты сказал, я грязная! – крикнула она. – Ненавижу тебя!
– Ты грязная. Смотри.
Он потер ее запястье, на коже появились темные катышки. Клара широко раскрыла глаза. От его пальцев на руке у нее остались красные пятна.
– И волосы тоже, – сказал он. – Волосы надо мыть.
– У меня красивые волосы!
– Красивые, но грязные. Ты из поселка сезонников, которые убирают фрукты, верно?
– У меня волосы красивые, все говорят. – Клара всхлипнула и посмотрела на него, будто ждала, что он скажет какие-то другие слова, и станет ясно, что раньше он просто пошутил. – Все говорят, я хорошенькая…
Он разнял пальцами ее волосы, нагнулся. Думает, у меня вши, мелькнуло у Клары. Ей стало тошно.
– Сукин сын, ты сукин сын, – прошептала она. – Я скажу отцу, он тебя убьет… возьмет и убьет…
Он засмеялся:
– За что же меня убивать?
Клара рванулась, но он удержал ее. Стащил с нее рубашку, заставил стоять смирно и начал мыть. Клара крепко зажмурилась. В глазах закипали злые слезы, но и другое, сладкое чувство накипало в ней и не давало заплакать. Уже много лет никто ее не мыл. Когда-то давно ее мыла мать, но этого она почти не помнила. Пожалуй, даже совсем не помнила. И вот этот человек намылил руки и моет ее, и она, зажмурясь, чувствует его теплые, неторопливые, бережные ладони. И знает, что пробудившаяся в ее теле тоска, щемящая тяга к нему никогда не утихнет, останется с ней на всю жизнь.
Он вымыл ее и вытер тонким белым полотенцем. Оно было слишком мало, сразу намокло, и под конец он вытирал ее своей рубашкой. Клара стояла, перекинув волосы на одну сторону. Она чувствовала его дыхание на лице, на плечах. Потом открыла глаза – он протягивал ей ее одежду.
– Ступай домой, – сказал он.
Она покорно кивнула и взяла свои вещи.
– Я не хочу, чтоб тебе дома досталось. (Клара застенчиво полуобернулась, когда он заговорил.) Тебя часто колотят?
– Кто, папка? Нет.
Он помог ей застегнуть платье. Клара стояла смирная, послушная.
– Я устала, – сказала она. – Мне чего-то нехорошо.
Он промолчал. Когда он покончил с пуговицами, Клара круто обернулась.
– Я потеряла сумочку, – сказала она.
– Что?
– Я потеряла сумочку.
– Какую еще сумочку?
Она огляделась. И ничего не увидела.
– Не помню никакой сумочки, – сказал он.
Они вышли на улицу, и он повез ее в поселок. Было уже поздно, Клара прямо чуяла, как поздно. Может, отец уже вернулся… Глухая тяга к этому человеку, от которой выло все тело, не проходила, а стала еще нестерпимей, когда Клара подумала, что с ней будет, если отец уже дома.
Она отворила дверцу машины. В свете фар тучей толклась мошкара.
– Дать тебе денег на новую сумочку?
– Не надо.
– Я думал, тебе этого хочется.
Кларе ничего подобного и в голову не приходило. Ей стало совестно, даже в жар бросило. Чуть помолчав, он медленно проговорил:
– Послушай, если захочешь со мной повидаться, пока я не уехал… приходи завтра. Только лучше не надо.
Она кивнула и побежала к дому.
В голове шумело от страха. Никогда еще она ничего подобного не делала, никогда не заходила так далеко. Видно, ею завладел тот самый бог, который вселился в священника – заставил пронзительно и яростно кричать, заставил метаться взад и вперед там, в церкви. Бог вырвал у него рыдания и стоны отчаяния… теперь Клара понимала, каково ему было, священнику.
Она бежала вдоль длинного, приземистого барака – домой. И тут остановилась. Их дверь была отворена, в комнате горел свет. Послышался отцовский голос: – Это она, что ли?